Энтони О'Нил - Империя Вечности

Не осталось кораблей? Ну что ж, пути назад отрезаны!

Пришлось отступить из Палестины? Главное, что в Каире об этом так и не прознали: по возвращении Наполеона встречали улицы, устланные пальмовыми ветвями.

Супруга оказалась неверна? Значит, он лишний раз убедился в собственной правоте: все женщины одинаковы. Настало время убрать с глаз розовую пелену «настоящей любви», вернуться к утонченному цинизму и наконец развязать себе руки для новых великих свершений.

Но вот и последний удар судьбы: затея с пресловутым чертогом вечности, единственная причина, ради которой стоило плыть в Египет, оказалась пустой бутылью, откуда ему не придется выпить ни капли.

Между тем чуть ли не с первых дней жизни, еще не научившись ходить, а только ползая по тканому ковру с изображением гомеровских мифических героев, Бонапарт ощущал себя особенным. Это удивительное чувство, развившееся в ту пору, когда он впервые прочел об Александре Македонском и Цезаре, укрепилось после оглушительного торжества в Тулоне и прямо-таки захлестнуло душу во время победоносной итальянской кампании. Казалось, земля бежит из-под ног, и сердце рвалось в небеса. Нет, не ему прозябать в темнице неизвестности, безропотно тянуть лямку заурядной повседневности! Наполеон собирался написать собственное имя грозовыми молниями, обратить каждый миг своего существования в историю и в конце концов навеки занять почетное место в пантеоне бессмертных. И для кого же тогда существуют неприступные тайны вроде чертога вечности?

Так как же смириться с мыслью о том, что эта вершина не будет взята? Можно ли по-прежнему править Египтом, обладая столь ужасным знанием? Не получив окончательного знамения от судьбы?

И если на то пошло, стоит ли безоговорочно доверять Денону? Художник так неприятно переменился; не только тело, но и душа его исхудала и потемнела на солнце. А этот самодовольный и снисходительный тон, эта усталость, даже презрение в глазах — похоже, ежедневные стычки со смертью отучили Денона от привычки к притворству, тем более к лести. Вероятно, он видел нечто особенное, проведал некий секрет или же обрел в пустыне совершенно новую философию. Нахмурившись, Бонапарт размышлял о словах Денона, как некогда о словах шейха аль-Мохди: «Тайны чертога превыше вашего понимания», — и подозрения закипали в его голове, покуда не стали совсем нестерпимыми.

Уже глубоко за полночь Наполеон покинул свою резиденцию, пересек несколько улиц и разыскал Институт Египта, но не застал художника в отведенной ему комнате.

— Он отвык ночевать в постели, — объяснил Дютертр, его товарищ по кисти. — Теперь засыпает только под звездами.

Они поднялись на крышу и там обнаружили спящего, чьи волосы дерзко серебрились под лунным светом.

— «Честь дипломата»! — обрушился на него Бонапарт.

Художник испуганно вскинул голову.

— Так значит, «честь дипломата»! — продолжал кричать Наполеон, брызжа слюной во все стороны. — Вы мне клялись, будто ничего не упустили! Что, разве не так?

— Мой генерал…

— Да за кого вы все меня принимаете? За слабоумного?

Денон протестующе замотал головой.

— Я знаю, вы что-то скрываете! Знаю, понятно вам?! И я это выясню, Богом клянусь! Если понадобится, вытрясу из вас правду! — Наполеон шагнул вперед, и глаза его замерцали во тьме раскаленными углями. — «Тайны чертога превыше вашего понимания»! Да кто я такой, по-вашему?

Казалось, художник лишился дара речи.

— Думаете, я недостоин, да? Думаете, я не король?

Денон молчал, не ведая, что ответить.

— Я — фараон! — прокричал Бонапарт. — Фараон! Сомневаетесь? Вы же сами мне намекали!

К Вивану вернулся голос:

— Конечно, мой гене…

— Фараон! — зашипел главнокомандующий. — Фараон, а не генерал! Властитель над жизнью и смертью!

Пару мгновений, взирая сверху вниз на онемевшего художника, Наполеон даже подумывал доказать свою правоту, раздробив ему череп одним ударом каблука.

Потом он сплюнул, развернулся и прошествовал к лестнице в сопровождении верных телохранителей, окутанный облаком дыма и винных паров.

Наутро, промаявшись бессонницей и угрызениями совести, Бонапарт вызвал во дворец Денона, к которому вдруг вернулась прежняя учтивость, и рассыпался в извинениях: дескать, ночью у него расшалились нервы; дескать, его серьезно расстроили вести о чертоге; к тому же попытка успокоиться с помощью избыточной дозы опиума оказалась весьма неудачной, и вообще, в последнее время он пришел к убеждению, что от него сознательно что-то утаивают, неизвестно по какой причине считая главнокомандующего недостойным узнать тайны чертога вечности. Ведь это ему померещилось? Верно?..

Денон закивал так усердно, что у него едва не сломалась шея.

Однако не следует больше беспокоиться, продолжал Наполеон, ведь он провел целую ночь в размышлениях и решил не обходиться одной экспедицией, а посылать новые, целую сотню, если понадобится, ибо чертог, без сомнения, существует, осталось только его найти, и, покуда имеется подобная возможность, ни в коем случае нельзя опускать руки. Может статься, это потребует посвящения в тайну еще кого-нибудь; главнокомандующий согласен и на такой риск. Он готов перерыть пустыни, разрушить храмы, сровнять с землей деревни, сделать все, что угодно. На самом деле, он уже набросал кое-какие планы, определил, куда в первую очередь нужно послать экспедиции, решив начать с величественных Фив.

— А вы, мой дорогой Виван, вы отправитесь через пустыню к оазису Сива… Что это вы так побледнели?

— Я? Побледнел? — переспросил Денон. — Вам показалось, дорогой генерал. По-моему, это чудесная новая возможность.

Наполеон, которому за последние тридцать часов не удалось как следует выспаться, не различил в его словах сарказма — и остался доволен.

Однако ночью он опять лежал без сна, вновь и вновь отвергая и пересматривая собственные планы. Внезапно внизу послышался странный шум. Не дожидаясь объяснений, Наполеон перелез через спящую возлюбленную и спустился по лестнице.

В освещенной свечами зале, под крутыми арками с арабесками, стоял Виван Денон, облаченный в парадный мундир и полотняные брюки; в его глазах застыла нерешительность.

— Генерал Бонапарт, — прохрипел он, — прошу простить меня, вы же знаете, я бы никогда… я бы не стал беспокоить… если бы не дело огромной важности.

— О чем вы? — прищурился Наполеон.

Только теперь он увидел рядом с Деноном толпу очень смуглых и хмурых шейхов, размахивающих горящими факелами, словно актеры на сцене, играющие «Али-Бабу и сорок разбойников».