Артуро Перес-Реверте - Испанская ярость
Нечего сказать, разгулялись мы на просторе, так разгулялись, что уняться уже не могли. Гнали еретиков миль пять и до самого вечера, и присоединились к нашей травле и мои товарищи-мочилеро, и окрестные крестьяне, в алчности своей не делавшие различий между своими и чужими, и даже кое-кто из маркитанток, гулящих девок и прочих спутниц действующей армии, которые слетелись из Аудкерка, почуяв наживу или, если угодно, – на запах добычи. Там, где за нами по пятам, подбирая объедки, проходила эта шакалья стая, не оставалось уже ничего, кроме дочиста ободранных и догола раздетых трупов. Я же следовал в первых рядах, не чувствуя усталости, словно ярость и жажда мести придали мне силы гнать врага хоть до скончания века и на край света. Я – прости меня, Господи – сорвал себе голос и до ушей перемазался кровью этих несчастных. За лесом, над горящими мызами разливалась уже красноватая вечерняя заря, и не было ни дороги, ни тропинки, ни канала, не заваленных грудами убитых. И все же мы наконец притомились и остановились в крохотной – домиков пять-шесть – деревушке, обитатели коей, включая скотину и птицу, были вырезаны поголовно. Кучка отступавших еретиков попыталась было закрепиться тут и занять оборону, и, покуда мы возились с ними, день померк окончательно. И вот, освещенные заревом горящих домов, расположились мы на отдых, и, дыша как загнанные кони, свалили наземь трофеи, сами попадали, кто где стоял, ибо внезапно обуяла всех неимоверная усталость. Только полный олух может думать, будто победа веселит; приходя мало-помалу в себя, мы молчали, старались не смотреть друг на друга, будто стыдясь наших всклокоченных грязных волос, почерневших, искаженных лиц, воспаленных глаз, кровавой коросты, покрывавшей одежду и оружие.
Теперь слышно было лишь, как стропила и балки трещат в огне, а потом с грохотом рушатся. Впрочем, доносились из окрестной тьмы крики и выстрелы тех, кто еще не угомонился и продолжал преследование.
Совершенно измочаленный, я присел на корточки, привалился спиной к стене дома. Было так дымно, что я обливался слезами, дышал с трудом и умирал от жажды. В свете пожара я видел Курро Гарроте, увязывавшего в узелок добытые у врага перстни, цепочки и серебряные пуговицы, распростертого на земле Мендьету – если бы не его могучий храп, он казался бы не менее дохлым, чем раскиданные там и сям голландцы, – капитана Брагадо с подвязанной рукой, прочих испанцев, сидевших кучками или поодиночке. Не сразу, исподволь стал завязываться разговор вполголоса, пошли расспросы о судьбе того или иного товарища. Кто-то осведомился насчет Льопа, но ответа не дождался. К костеркам, на которых жарили мясо, вырезанное из туши убитой коровы, начали постепенно подтягиваться солдаты, усаживаться вокруг. Голоса зазвучали громче, и вот уже следом за чьим-то удачным замечанием или шуткой грянул хохот. Отлично помню, как поразил он меня – после такого дня казалось, что все мы смеяться разучились навсегда.
Повернув голову к Алатристе, я встретился с ним глазами. Он сидел у стены в нескольких шагах от меня, держа в руках будто приросшую к ним аркебузу.
Рядом, откинув к стене голову, примостился, со шпагой на коленях, Себастьян Копонс – все лицо покрыто бурой коркой запекшейся крови, а сдвинутый к затылку платок открывает рану на виске. Колеблющееся пламя, догладывая горевший невдалеке дом, через равные промежутки времени выхватывало из темноты их лица. Блестящими от огня глазами Диего Алатристе всматривался в меня так пристально, словно желал что-то прочесть в моей душе. А я испытывал одновременно смущение и гордость, глубочайшее изнеможение и прилив сил, ужасался, горевал, печалился и вместе с тем ликовал оттого, что остался жив – уверяю вас, господа, так оно все и было, все эти разноречивые чувства и ощущения вкупе со многими другими разом теснятся в душе человека, невредимым вышедшего из боя. Капитан молча продолжал рассматривать меня, и поскольку пытливость эта не была окрашена чем-либо еще, мне в конце концов даже стало неловко: я ведь ждал похвалы, душевной улыбки, слов одобрения – все же я вел себя как настоящий мужчина. И потому меня как-то обескуражил этот изучающий и по обыкновению невозмутимый взгляд, неизвестно что выражающий. Не удавалось мне угадать, какие именно чувства или полное их отсутствие таятся в нем. Не удавалось и никогда не удалось, хотя по прошествии многих лет, когда был уже более чем взрослым, обнаружил я – ну, или мне это показалось, – что и сам смотрю именно таким взглядом.
В беспокойстве я решил как-нибудь да нарушить нестерпимо тягостную тишину. И хоть все тело ныло, выпрямился, пристегнул к поясу трофейную шпагу и обратился к хозяину:
– Пойду, пожалуй, промыслю чего-нибудь?
Багровые сполохи играли на лице Алатристе.
Помедлив несколько мгновений, он ответил мне молча: кивнул – иди, мол. И долго смотрел вслед, когда я, предшествуемый своей тенью, двинулся прочь.
Проникавшие через окно отблески огня освещали стены красным. В комнате все было вверх дном – мебель переломана, шторы сорваны, ящики вывернуты. Осколки и черепки похрустывали под ногами, покуда я бродил по дому, отыскивая кладовую или чулан, до которых не добрались удалые наши ребята. Помню, какое уныние наводило это разграбленное, погруженное в полумрак жилище, лишившееся тех, кто одушевлял и согревал его; этот разоренный, опустошенный и запустелый дом, где прежде, без сомнения, раздавался смех ребенка, звучали нежные слова. И мало-помалу любопытство постороннего, без спросу вторгшегося в запретное пространство чужой жизни, уступило место скорби, нараставшей с каждой минутой. Мне вспомнился родной дом в Оньяте, представилось, что война и его разорила, а мать и сестер, чтобы хуже не было, заставила бежать. Представилось, как ходит по комнатам какой-нибудь юный чужеземец, созерцая разбросанные по полу обгорелые обломки – жалкие останки наших жизней, наших воспоминаний. Со столь свойственным солдатам себялюбием я порадовался, что нахожусь не в Испании, а во Фландрии. Ибо честью вас уверяю, господа: в таком деле, как война, неизменным утешением служит мысль о том, что страдают чужие, и завидной представляется участь тех, у кого никого нет в целом мире и кому, кроме собственной шкуры, ни жалеть, ни терять нечего.
Не найдя ничего, заслуживающего внимания, я справил малую нужду у стены и уже собрался выйти наружу, как вдруг непонятный звук приковал меня к месту. Я замер, прислушиваясь, и вот он повторился – еле уловимый стон, протяжный и жалобный, доносился из узкого прохода, заваленного всяким хламом и мусором. Я решил было, что там в щели, придавленная чем-нибудь, скулит собачонка, но потом понял – звуки эти производит человеческое существо, обнажил кинжал, ибо от шпаги в такой тесноте проку мало, и, держась вплотную к стене, ощупью двинулся вперед.
