Кристиан Жак - Запретный город
— Кто ты и как зовут тебя?
— Мое имя — Жар, и я хотел бы прожить свою жизнь рисовальщиком.
— Что, твой отец — мастер? Ремесленник? — спросил один из судей.
— Нет, земледелец. Но мы с ним навсегда разругались.
— Какие ремесла знаешь?
— Работал в дубильной и мебельной мастерских, не то не смог бы заиметь то, что вы требуете.
И, не дождавшись ни заинтересованного вопроса, ни разрешения, Жар стал показывать свою ношу.
— Вот кожаный мешок, — с гордостью объявил он. — А это — чехол для папируса, тоже превосходного качества.
Обе вещи перешли в руки судей.
Слово подал судья, казавшийся брюзгой.
— Нашим требованиям отвечает мешок, а не чехол.
— Так что же, зря я постарался принести больше, чем требуется?
— Да. Это — ошибка.
— А по мне, так нет! — взбунтовался молодой человек. — Только ленивые и сирые не выходят за узкие границы приказа, они и других боятся, и себя самих тоже. Если только подчиняться и ничего не затевать самому, закоснеешь.
— О изрекающий надменные речи! Что же ты показываешь нам только раскладное сиденье? А где кресло? Раз уж тебе вздумалось выйти за пределы предъявленных требований, почему же ты принес поленья, а не готовое изделие?
— Угодил-таки я в вашу западню, — только и смог сказать Жар, злясь и на судей, и на себя самого, — и как выбираться из нее, ума не приложу… А право на вторую попытку у Меня есть?
— Садись-ка на складной стул, — приказал, брюзгливый судья.
Стул был у него за спиной. Не оборачиваясь, Жар бездумно обрушился на утлую мебель всей тяжестью своего седалища. Послышался зловещий треск. Чего уж там спорить! Складной стул не выдержал его веса.
— Уж лучше я постою.
— Итак, ты даже не испытал свой стул на прочность. Мало того, что ты задавака, так ты еще и беспечен. И за дела свои отвечать не желаешь.
— Вы хотели стул — вот вам стул!
— Жалкие увертки, молодой человек. Ты еще и хвастун. И трусоват к тому же. Скажешь, нет?
Жар сжал кулаки.
— Неправда ваша! Я угодить вам хотел. И не собираюсь я над мебелью корпеть. Я умею рисовать и хочу, чтобы вы посмотрели, как я это делаю.
— Ладно, проверим.
Жар встал на колени. Пристально вглядываясь в лицо Рамосе, он быстро набросал его портрет. Рука не дрогнула, но у него еще не было привычки к новому для него материалу — уж слишком нежным тот казался.
— Я могу куда лучше, — поспешно заговорил художник, — просто я в первый раз рисую на папирусе кисточкой, макая ее в чернила… Я привык рисовать на песке.
Досадуя, трепыхаясь, торопясь, он исказил рисунок лба и ушей. Портрет Рамосе был безнадежно испорчен. И никуда не годился.
— Можно, я еще раз попробую?
Рисунок пошел по рукам. Но никто не произнес ни слова.
— Что тебе ведомо о Месте Истины? — спросил Рамосе.
— Место Истины хранит тайны рисунка, и я хочу узнать эти тайны.
— А что ты хотел бы делать в Месте Истины?
— Разгадывать жизнь… это… такое путешествие. У которого нет конца.
— Нам не мыслители нужны, а умельцы. Дело делать. Мыслителей хватает, — съязвил один мастеровой.
— Примите меня рисовать и писать красками, — не унимался Жар, — и вы увидите, на что я гожусь.
— Ты женат? Обручен?
— Нет, но с девушками бывал. И не раз, и с разными. Не обижаюсь. По мне, они — еще одно удовольствие в жизни. И больше ничего.
— И что, не женишься?
— Ни за что! Чтоб мне хозяюшка голову морочила да из дому не выпускала? А скольких она нарожает? И тогда они всей кучей на шею как сядут, так поди скинь. Сколько раз вам повторять, что у меня на уме одно лишь рисование? Хочу рисовать всяких тварей и все сотворенное. И писать красками. Всю жизнь.
— А требование хранить тайну тебя не стеснит?
— Оно мешает тому, кто этой тайны не дознался. Тем хуже для них.
— А ты знаешь, что придется подчиняться очень строгим правилам?
— Лишь бы они не мешали мне продвигаться в моем ремесле. И я их не только выдержу, но и поддержу. Но подчиняться дурацким приказам не стану.
— Ты, значит, умный такой, отличаешь глупое распоряжение от умного?
— Никто не будет мне указывать, куда идти и по какой дорожке.
Брюзгливый судья возобновил натиск:
— И при всем при этом ты считаешь себя достойным войти в наше братство?
— Решать вам… Вы велели говорить правду и от души. И я старался.
— Ты терпеливый?
— Нет. И набираться терпения охоты нет.
— Так твой нрав, по-твоему, до того хорош, что и менять в нем ничего не стоило бы?
— Я таким вопросом не задавался. Своего добиваются, если сильное желание есть! При чем тут нрав? Есть враги — пусть либо они меня согнут, либо я их. Куда ни глянь, везде борьба. Потому я всегда готов биться.
— А ты не слыхал разве, что Место Истины есть тихая заводь и убежище мира? И что свары здесь под запретом?
— Раз тут живут мужчины и женщины, быть того не может. Нигде нет мира на этой земле.
— А ты уверен, что мы тебе нужны?
— Без вас мне не обойтись. Только вы знаете и умеете то, чему мне в одиночку не научиться и до чего мне не додуматься.
— Еще чего-нибудь сказать хочешь? Чтобы нас убедить? — спросил Рамосе.
— Да нет.
— Мы будем держать совет, и потом ты услышишь наш приговор, не подлежащий обжалованию.
Старый писец дал знак, и двое мастеровых повели Жара по той же дороге назад, к северным воротам деревни.
— А долго ждать? — спросил было он.
Ответа он не дождался.
22
Рамосе все еще не оправился от потрясения. Председательствовать в приемном суде ему доводилось нередко, но такие искатели, как этот, не попадались ему еще ни разу. И не приходилось сомневаться в том, что этот Жар сильно задел мастеровых, избранных в судьи. Это особенно было заметно по Кенхиру Ворчуну, преемнику Рамосе.
По крайней мере, обсуждение не затягивалось и ничуть не напоминало тот оживленный спор, в который погрузился суд, заслушав Молчуна. Особенно резко выступил тогда Кенхир, настаивавший на том, что молодому человеку, наделенному столь многими дарованиями и вкусившему сладость успеха на столь многих поприщах во внешнем мире, потребен простор, а в Месте Истины ему будет тесно. И все же мастеровые не разделяли мнения Кенхира: напротив, они, в большинстве своем, попали под обаяние сильной личности искателя.
Однако Рамосе должен был бросить на чашу весов весь свой авторитет и все нажитое за долгие годы уважение. А то двое мастеровых готовы были переметнуться на сторону Кенхира. Три голоса против — и ходатайство приемного сына Неби пришлось бы отклонить. Ибо решению непременно подобало быть единодушным. А в какую долгую и изнурительную борьбу втянул старого писца сам Кенхир и как же нехотя менял он свое отрицательное мнение…
