Михаил Зуев-Ордынец - Хлопушин поиск
Великаны-деревья все теснее и теснее обступали тропу. Ноздри людей ловили то сладкий запах лиственницы, то сухой смолистый аромат сосны. Тишина гнетущая, словно под сводами подвала, наваливалась на караван. Лишь стук дятла, изредка бормотанье падуна-водопада да детский плач кречета в небе тревожили эту вековую горную тишь.
Под вечер, когда красное мутное солнце начало скатываться за хребты, Петька остановился. Указывая на вставшую перед ними седловатую гору, сказал ротмистру:
— Вот ее перевалим и Акташ-гору увидим. А за Акташ-горой вскоре и Иремели начнутся. Там нашей тропе конец.
Ротмистр слез с коня, с удовольствием разминая затекшие от седла ноги. Удивленный Петька последовал его примеру.
В узкое ущелье, где остановились ротмистр и Петька Толоконников, начали втягиваться один за другим гусары. Потом показались вьючные лошади Шемберга, а за ними и он сам, с губами, посиневшими от холода, с расцарапанными щеками, но веселый и довольный.
— Почему остановка? Пример? — крикнул он ротмистру. — На ночлег остановимся?
— Пора бы, лошади еле бредут, — ответил Повидла и приказал вахмистру: — С коней долой! Лошадей не размундштучивать. Людям не расходиться. Ждать меня.
Затем повернулся к Петьке:
— А мы с тобой, давай-ка на эту гору слазим.
Сняв с себя все лишнее, они начали подниматься по голым гранитным утесам горы.
Вершина безлесная, голая была загромождена «россыпью», как называют на Урале обрушившиеся осколки скал и крупные камни. Восточная сторона горы обрывалась отвесной гладкой стеной. Внизу, у подножия ревела и металась среди порогов Белая. Реку в этом месте со всех сторон обступили крутые лесистые кряжи, казалось, зажали ее в каменное кольцо. Но она все-таки прорвалась. У подножия Чудь-горы Белая нашла щель и злая, стремительная, в седой пене, неслась, закручивая ошалело воронки водоворотов. Ротмистр подошел к краю стремнины, поглядел вниз. Заныло, заломило в ногах и сладко закружилась голова. Испуганно отшатнулся:
— Ну и пропастина! Так и затягивает.
— А вон, ваше благородие, глянь-кось, Золотые шишки видны, — сказал Толоконников.
Повидла посмотрел в указанном направлении и увидел гору, вершина которой причудливо изгрызенная ветрами, отливала на солнце золотом.
— А теперь на закат гляди. Самое матушку Яман-гору увидишь.
Ротмистр, приложив к глазу подзорную трубу, повернулся к западу. Яман-тау большую часть года бывает закрыта туманами и облаками, пряча в них белоснежную свою голову. Но ротмистру посчастливилось. На один только миг ветер отдернул облачный полог, обнажив мрачный массив горы. Ротмистр невольно вздрогнул при виде этой зловещей красоты. Яман-тау сейчас же укуталась в облака, но перед глазами Повидлы долго еще стоял хаос головокружительных черных круч, голых мертвых скал и глубоких извилистых ущелий.
Не отрывая трубы от глаза, повел вокруг, чуткими ее стеклами прощупывая окрестность. Острые вершины гор, изломанные спины хребтов спокойными могучими волнами уходили вдаль, в кипящее золото заката. Нигде ни признака человека: ни крыши, ни дымка, ни собачьего лая. Пустыня!
Опустил трубу и приказал Толоконникову:
— Беги вниз, передай от моего имени вахмистру, что мы здесь на ночлег остаемся. Скажи, чтоб лошадей не расседлывать, больших костров не разводить. И пусть двух часовых выставит: одного — у входа в ущелье, другого — к реке. Иди!
Петька, шурша осыпающимися из-под ног камнями, понесся под гору. Вскоре стих шум его шагов.
Белая буйно билась о берега, шумно вздыхала на порогах, где-то хрипло лаяла лиса, снизу, из ущелья доносились голоса людей и треск ломаемого на костры валежника. Недовольно поморщился:
— Эка разорались! На десяток верст слышно.
Еще раз вскинул к глазу трубу. Дыбятся темные горы. Чуть поблескивает река. На потемневшее небо высыпали первые звезды. Костры, разложенные гусарами на берегу, длинными огненными столбами отражались в воде. А кроме — ни луча, ни искры. Пустыня!
Спустившись в ущелье, в лагерь, приказал прекратить громкие разговоры, перенести костры от реки под гору в укрытое место, проверил часовых. Лишь после этого наскоро закусил и лег рядом с Шембергом, закутавшись в медвежью доху. Решил не спать до рассвета. Глядел на темный, загадочный силуэт Чудь-горы. Каменная ее громада вдруг заколыхалась, подпрыгнула к ярким звездам, затем начала медленно опускаться, а вместе с нею и ротмистр опустился в бездонные глубины сна.
Вскоре заснул весь лагерь. Не спали только часовые да дневальный у костра. Но они не видели, как двое всадников-башкир стороною, по тайге, объехали лагерь, выбрались снова на Уршакбашеву тропу и погнали своих мохноногих низкорослых коней в сторону Акташа, туда, куда на рассвете должен был двинуться караван.
ВСТРЕЧА
Сквозь теплую дремотную лень ротмистр уловил чьи-то негромкие, но тревожные голоса. А когда выпростал голову из теплого меха, услышал: говорили Петька и вахмистр.
— Бывает, что дым за сотни верст ветром наносит, — успокаивал вахмистра Толоконников. — Может, пал стороной идет, может, по другому берегу, за рекой. Нам от этого какая печаль?
— Может, и стороной. Может, и за рекой, — согласился вахмистр, — а все же я их благородие взбужу. Дыму без огня не бывает. Доложить надо.
— В чем дело, вахмистр? — спросил ротмистр, быстро сбросив доху, и почувствовал, как в ноздри его ударил едкий и горький запах. От него першило в горле, горечью наполняло рот.
Над ущельем, над лагерем удушливым туманом плавал молочный дым. Крепко пахло горящей хвоей.
— Ваше благородие, дымом в нашу сторону тянет, — сказал вахмистр. — Где-то лес горит, пал идет.
Ротмистр поднял голову к побледневшему предрассветному небу, посмотрел внимательно на облака. Они плыли с севера на юг, в направлении, обратном движению каравана.
— Ветер нам встречный, — встревожился вахмистр. — Пал по ветру идет. Ежели лес по нашему берегу горит, нам дальше пути нет. Придется обратно возвращаться.
— Бери коня! Поедем, разведаем, — приказал ротмистр Петьке. — А ты, вахмистр, за меня останешься.
Ротмистр и Толоконников выбрались из ущелья и поехали медленно по Уршакбашевой тропе.
— Отчего в тайге пожары бывают? — спросил ротмистр. — Я ведь ваши горы и леса плохо знаю. У нас, около крепости, степь голая.
— От разного бывают, — ответил Петька. — Иной раз от оплошки от людской. На полях или покосах жгут сучья и вершинник, глядишь, и в тайгу огонь запустят. Костры тоже многие разводят: пастухи, косари, ягодницы, вообще прохожий и проезжий люд. Уйдут с привала, огонь не зальют, не засыплют, не затопчут, опять тайга полыхает. Чего больше — охотник бумажным или паклевым пыжом выстрелит, ан ветошь[19] и загорелась. Чуть ветерок — и на деревья перешло. Всяко бывает! У нас тайга каждый год горит.
