Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий
Петлюре и самому стало страшно, когда он подумал о ней. Угрюмая, лютая, дикая сила… Кая бы… не раздавила тебя самого…
Петлюру не раздавит, будьте спокойны! Только действовать надо не так, как эти хлюпики «демократы» и «социалисты», а… хитроумно, политично, дипломатично: поблажками снискать доверие хлебороба–собственника… Вот и удержится Петлюра наверху, как представитель этой силы, выразитель ее интересов… даром что сам из кабыштанских голоштанников…
Были когда–то Калиостро, Боско, Франкарди — фокусники с мировым именем. Вынимали у вас из носа золотые червонцы, ловили в воздухе цветущие розы, выливали воду из носовых платков… Туман напускали на публику. Мальчишки! Жалкие балаганщики. Вот он, Петлюра, отмочит фокус–покус — закачается весь мир!.. Были когда–то Рокамболь, Кречинский, Сонька Блувштейн. На балу у самой царицы бала снимали с головы бриллиантовую диадему, вытаскивали кошелек из кармана даже собственной невесты, грабили его превосходительство генерал–губернатора. Людишки! Мелкие фармазонщики. Водили за нос простачков. Да и вообще — их не было, литературные персонажи. А вот он, Петлюра, — есть, живой, реальный, и положит себе в карман целое государство! Будет водить за нос целый народ!.. И пойдет от него даже новая историческая категория — так ее и назовут «петлюровщина»! Что бы делали бедные историки, если б не объявился он, Петлюра!.. Впрочем, «петлюровщина» все равно была бы: нашелся бы другой, в этом же роде. Ибо — силе землевладельца–кулака необходим выразитель, пускай и авантюрист… Как, скажем, когда–то родовитым старшинам — Мазепа?
Колонна мазепинцев, то бишь петлюровцев, три тысячи гайдамаков, набивала себе на задах мозоли Брест–Литовским шоссе: на Житомир, на Новоград, к границе — за немцем! Небо снова заволокло. Землю окутал черный мрак — перед рассветом.
Внезапно слева и справа от шоссе затрещали пулеметы.
— Тревога!
Что случилось? Что такое?
Повстанцы из Бердичева вырвались вперед — Петлюре наперехват.
На шоссе, в колонне беглецов, поднялся переполох.
— Назад! Отойти к лесу! Занять оборону!
Колонна засуетилась, кинулась назад.
Но позади тоже вдруг защелкали винтовки и загремели пулеметы. Сзади на шоссе вышли червоные козаки Примакова. Не захватив недобитых защитников Центральной рады на Посту Волынском, «червонцы» — вместе с авангардным отрядом гвардейцев Второго — бросились вдогонку за Петлюрой. Конники стреляли прямо на скаку. Гвардейцы двигались следом с пулеметами — на подольских арендаторских «бедах» и пролетках киевских извозчиков.
Гайдамаки и сечевики встали поперек шоссе обороной и начали бешено отстреливаться.
Петлюра сразу оценил ситуацию. Развернуться нападающие не имели возможности: и справа и слева после оттепели, обнажилась черная жирная пашня — в ней вязли и тачанки, и лошади, и люди. Бить по петлюровцам можно было лишь вдоль узкой ленты шоссе. Нападающим из арьергарда не пройти! Только бы проскочить вперед за Коростышев, пока бердичевские повстанцы не перерезали еще дорогу!
— Костьми лечь! — приказал Петлюра гайдамакам и сечевикам.
— Охрана, за мной! — крикнул он Наркису.
Он дал шпоры, припал к шее коня, съежился, как кролик, и курьером покакал по шоссе вперед.
— Матерь божья, святые угодники, смилуйтесь — помогите! — шептал, дрожа, Симон Васильевич.
— Матерь божия, святые угодники, смилуйтесь — помогите: поставим вам пудовую свечку под святое воскресенье… — бормотал и Наркис Введенский.
Так молились божьей матери и святым угодникам еще в семинарии на «выпускных» испытаниях перед посвящением в попы, в надежде на прибыльную парафию.
4
По Крещатику они ехали все четверо в ряд — кони под ними играли: Коцюбинский, Муравьев, Полупанов и Чудновский.
Дым стлался над Печерском, горело в Липках, дотлевали пожарища тут и там.
Солнце клонилось к закату — багровое, в лиловой дымке: Опять на мороз.
Над Киевом звенела тишина: ни пушечных разрывов, ни стука пулеметов, ни трескотни винтовок — ни одного выстрела. Непривычная, неправдоподобная, забытая за две недели непрерывных боев тишина — если, конечно, это можно назвать тишиной: из всех дверей и подворотен выскакивали люди, заполняя улицы, бежали навстречу, размахивая руками и шапками и крича:
— Ура! Наши! Наши!..
Коцюбинский и Муравьев гарцевали верхом лихо — им это привычно; Полупанов — тоже, ничего не скажешь: матрос, известно, только сядет на коня, сразу станет конником; Чудновский — с грехом пополам: председатель солдатского комитета Юго–Западного фронта был по роду войск пехотинцем, и Зимний в Петрограде в октябрьские дни он тоже брал врукопашную. Да и — только вчера из каземата Косого капонира — был Чудновский очень слаб после избиения и десятидневной голодовки.
— Наши! Наши! Ура! — кричали люди, сбегаясь со всех концов: с Печерска, с Владимирской горки, с Костельной, от Крещатика.
С Институтской в эту минуту вылетела пролетка. На козлах сидел, правил лошадью Андрей Иванов. Позади, как клещами вцепившись в плечи Иванова, стоял во весь рост Боженко. Поверх старой солдатской шинели Боженко накинул широченную черную чабанскую бурку. Лошадь неслась галопом, чуть не обрывая постромки, ветер раскинул полы бурки, точно крылья, рвал ее с плеч, но Василий Назарович хитро подвязал бурку тесемкой под горлом, и она держалась, только трепетала на ветру. Бурка, признаться, была «трофей»; снял с «вильнокозацкого» атамана Ковенко — в душном погребе на Прозоровской инженеру и так было тепло.
Против Думы Иванов с ходу вздыбил–остановил коня, даже шлея лопнула. И оба они — Иванов и Боженко — побежали, раскрыв объятия, к всадникам.
Обнимались, целовались, смеялись.
А люди спешили со всех сторон, теснились, бурлили вокруг толпой и кричали:
— Наши Ура! Наши!
Теперь их было шестеро.
Когда горячие минуты первых приветствий миновали, тут же на мостовой против Думы состоялось нечто вроде первого совещания освободителей. Юрий Коцюбинский, народный секретарь, командующий Украинской советской армией, «председательствовал». Он сказал:
— Предлагаю до отмены осадного положения и создания органов местной власти товарища Полупанова назначить военным комиссаром города.
— Правильно!
— А гражданским комиссаром — товарища Чудновского. Возражений нет?
— Нет!
Муравьев, правда, пожал плечами: он считал комендантом украинской столицы — и военным и гражданским — себя. — Даже разослал уже всюду, куда только мог, соответствующие телеграммы.
Коцюбинский улыбнулся Иванову:
