Надежда Остроменцкая - Ветеран Цезаря

Теперь у меня раскрылись глаза. Я припоминал и по-новому оценивал всё, что слышал о своих соотечественниках. Но эти мысли, конечно, таил от посторонних. Хоть Сулла и отказался от власти, но страшный след его правления всё ещё не изгладился, и люди не доверяли друг другу. Между собою говорили только о таких деяниях сената, которые можно было одобрить.

Экспедиция Сервилия ещё не началась, и мы не очень хорошо чувствовали себя, ежечасно ожидая встречи с хозяевами этих вод. Многие пустились в плавание, как и мы, в надежде, что осенью и зимой пираты отсиживаются в своих крепостях на Тавре, и меньше вероятности встретить в море их миопароны. Действительно, день уходил за днём, а никто на нас не нападал. Мы решили, что пираты укрепляют свои горные селения, готовясь к войне, им теперь не до охоты за кораблями.

По ночам или на рассвете, когда все спали, нам с Валерием удавалось поговорить о своих делах. Его беспокоила моя невыдержанность и ненависть к Диксипу.

— Будь как можно хладнокровнее, — внушал он мне, — спокойствие пугает преступников, уж не припасено ли на них какое-нибудь тайное оружие! Не скрывай, что тебе известно о нём всё, но скажи, что, жалея мать, готов молчать и даже заплатить за свой дом… конечно, сходную цену и при условии, что Диксип уберётся из Брундизия. А если он откажется… тогда мы, ничего ему не говоря, возбудим дело об ограблении патрона. Суд будет на твоей стороне. Такие преступления не прощают. Жаль, что убит единственный свидетель… Но всё равно! Сыну Сестия поверят больше, чем сыну его вольноотпущенника.

(Впоследствии мы обрели нового свидетеля. Но об этом я расскажу в своё время.)

Мы были почти уж у берегов Италии, когда крик дозорного: «Пираты!» — поверг наших спутников в тот бессмысленный ужас, который, как я читал, вселяет во всё живое свирель Пана[48]. Переполох был тем сильнее, что нападения уже перестали ждать. Одни, вооружась чем попало, приготовились защищаться. Другие, собравшиеся куда-то бежать, передрались, чтобы первыми спрыгнуть в привязанную за кормой лодку. Беспорядок усиливался ещё и тем, что матросы по приказанию кормчего спускали в ожидании боя парус и мачту, а на борта натягивали полосы просмолённой ткани. Я забыл сказать, что перед этим полнеба закрыла чёрная туча — предвестница бури. И вот, сняв мачту и увеличив высоту бортов, мы приготовились отразить нападение и моря и морских разбойников.

Вдруг из-под тучи вырвалось несколько солнечных лучей. На засверкавших волнах я увидел пять пурпурных парусов, удалявшихся на восток, и, указывая на них, закричал:

— Они уходят! Смотрите: они уходят!..

Те, кто услышал меня, приостановились, следя за кораблями. Другие, заметив это, также перестали метаться. Кормчий из-под ладони посмотрел вслед удаляющимся пиратам.

— Что-то неладно у них! Приближается буря, а они и паруса не спустили.

— Ещё пираты! — крикнул дозорный. — В том же направлении!

— Благоразумнее убраться с их пути, — сказал хозяин судна кормчему. — Держи на Коркиру[49]. Там, кстати, и бурю переждём.

Не успели привязать канаты к причальным тумбам, а на корабль уже поднялся гостеприимец нашего хозяина и сообщил, что у выхода из Мессанского пролива идёт бой между пиратами и флотом Сервилия. Прибывшие оттуда рыбаки рассказывают, что проконсул побеждает: Ионическое море в том месте усеяно опустевшими пиратскими лодками, а подбитые корабли их бегут без оглядки.

Хозяин нашего судна решил заночевать здесь и предложил желающим сойти на берег. Довольные, что можно хоть на время покинуть зыбкую палубу, все бросились переодеваться и собирать необходимые для ночлега вещи.

Мы с Валерием, как обычно, отправились разыскивать матросскую харчевню, надеясь услышать брундизийские новости. Идти пришлось недалеко: тут же на пристани мы увидели длинное строение, на стене которого были намалёваны голубые холмики и среди них — белый четырёхугольник, по-видимому изображавший парус, что подтверждала и надпись на дверях: «Приют моряков».

Переступив порог, мы сперва ничего не могли рассмотреть в клубах пара, плавающего по обширной комнате, скудно освещённой зарешечёнными оконцами, какие обычно бывают в складских помещениях. В нос ударили запахи лука, рыбы, капусты и восточных пряностей.

— Закрой дверь! Огонь в плите задувает!

На этот окрик мы и пошли, как корабли в тумане, и вскоре очутились возле большой плиты, уставленной треножниками с котелками и жаровнями. Над ними колдовали две стряпухи. Третья лопаточкой мешала в корытце творог и размоченную полбу. На скамье возле неё стояла банка с мёдом. Чтобы завязать знакомство, я спросил стряпуху, не для меня ли она готовит пунийскую кашу.

Окинув нас быстрым взором, женщина махнула лопаточкой куда-то в противоположном от входа направлении:

— Не пройдут ли господа в то помещение? Там не так чадно.

— Нет. Здесь веселее, — отказался я (потому что уж разглядел то, что мне было нужно: с десяток оборванцев, просолённых ветрами всех морей).

— На тебе и на твоём спутнике слишком дорогие плащи, — шепнула стряпуха. — Нынче у меня неподходящая для вас компания.

Я объяснил ей, тоже шёпотом, что врагов у меня здесь нет, денег со мною нет, а если кто захочет снять с меня плащ, я отдам без спора. Пока мы шептались, Валерий раздобыл кувшин вина и две кружки. Мы направились к дальнему концу стола, за которым пировала полупьяная компания и откуда, как нам показалось, несколько раз донеслось название моего родного города.

При нашем приближении пьяницы умолкли и недоброжелательно уставились на нас. Пошатнувшись, будто тоже уж совершил возлияние Вакху[50], я одной рукой ухватился за плечо верзилы разбойничьего вида, а другою хлопнул по столу:

— С-с-ставь с-сюда, дядя! Я с э-т-тим друж-жком выпью.

Верзила стряхнул мою руку с плеча:

— Какой я тебе дружок?!

— Совсем опьянел! — подхватил мою выдумку Валерий. — Не получишь больше ни одного глотка! Сколько раз предупреждал, чтобы не приставал к посторонним.

— Он… не по-посторонний… а з…зем-мляк, — бурчал я, продолжая разыгрывать пьяного, в то время как Валерий усаживал меня за стол не очень близко, но и не далеко от компании проходимцев, так, чтобы слышать, о чём они говорят.

Но, видимо, наше приличное платье было плохой рекомендацией: соседи перешли на приглушённый говор и, как мне показалось, собрались уходить. Чтобы привлечь их внимание, я громко стал упрекать Валерия в жадности: он-де жалеет денег на угощение земляка, а деньги-то ведь мои! Кто первый заметил, что умер наш сосед в гостинице? Кто придумал пошарить в его сундуке? Я! Значит, всё, что там нашли, моё! Я помахал полой своего плаща: