Александр Дюма - Папаша Горемыка
Господин Батифоль знал эту слабость г-на Падлу и намеревался на ней сыграть.
Он указал пальцем на большое пустое пространство, возле которого вились две чахлые виноградные лозы.
— Увы! — произнес Аттила с бесконечным состраданием. Господин Падлу лишь тяжко вздохнул в ответ.
— Какая жалость! — промолвил г-н Батифоль.
— Ах, да! — подхватил торговец фаянсовой посуды с таким сокрушенным видом, что мгновенно превзошел в грусти своего друга. — Однако, — прибавил он с оттенком горечи, — это все же ваша вина, Батифоль.
— Моя? — воскликнул чеканщик с горестным недоумением.
— Ну, конечно! Если бы вы меня предупредили, что мне придется иметь дело не с человеком, а с чурбаном, еще более тупым, чем тот, из которого сделана его лодка, я был бы осмотрительнее, черт побери, и построил бы дом в десяти шагах дальше.
Батифоль пожал плечами.
— Но ведь он не хочет продавать землю ни за какие деньги! — завопил Падлу, страдания которого, пробудившись, стали нестерпимыми.
— Что ж! Когда старик умрет, его внучка не станет содержать лачугу, от которой у нее будут одни убытки, в то время как, продав ее, она сможет обеспечить себе средства к существованию.
— Да ведь этот старый торговец лягушками, возможно, протянет еще лет десять — пятнадцать: этот негодяй сделан из камня! Он и меня переживет, сударь; я могу умереть раньше, чем успею придать этой стене форму, на какую она, по-моему, вправе рассчитывать.
— Полноте! Все дело в том, что вам не хватает ловкости и напора. Господин Падлу превратно истолковал слова гостя.
— Сударь, — произнес он с возмущением, от которого его и без того круглые щеки раздулись и тройной подбородок пришел в движение, — сударь, я порядочный человек. Я действительно ненавижу папашу Гишара: он попортил мне столько крови, что, как мне кажется, я не должен проливать слезы, когда человек, отравивший мою жизнь, уйдет в мир иной, но, чтобы пытаться с помощью преступления приблизить этот день хотя бы на час или даже на минуту, сударь, на такое я не способен!
— Кто вам говорит о преступлении? Умрет ли он или покинет наши края — не все ли вам равно, если в том или другом случае ему придется сбыть с рук собственность, которая вам нужна.
— Разумеется! Итак?
— Итак, если бы меня звали Падлу и если бы этот клочок земли не давал мне покоя, Франсуа Гишар освободил бы место еще полгода назад.
— Каким образом?
— У рыбака нет других средств к существованию, кроме этого бесполезного дома, да крошечного виноградника, который не в состоянии прокормить двух человек. Кроме того, рыбная ловля для него — не просто увлечение или потребность, а единственный заработок. Лишите его возможности ловить рыбу, и он будет вынужден сделать выбор между нищетой, своей страстью и привязанностью к этой хибаре. Можно не сомневаться, что он выберет, и тогда вы сможете выровнять свою стену.
— Черт возьми, но как же мне лишить его возможности ловить рыбу? — воскликнул г-н Падлу, в отчаянии стуча себя по лбу.
— Вы должны заняться ею сами.
— Я? Я? Да я даже не знаю, цепляет ли крючок рыбу за голову или за хвост!
— Не волнуйтесь: чтобы ею заняться, вам не придется сдавать экзамен; вы лишь внесете арендную плату, и власти больше ничего от вас не потребуют.
И г-н Батифоль разъяснил своему соседу и другу, что государство, в чьей собственности находятся большие и малые реки, отдает богатства их вод на откуп тому, кто на торгах предлагает наибольшую цену, и Франсуа Гишар ловит рыбу в Марне лишь благодаря терпимости нынешнего арендатора, не посягающего на узаконенные временем права папаши Горемыки; однако срок договора откупщика истекает со дня на день, и новые торги не за горами. Аттила предложил г-ну Падлу объединиться и вместе участвовать в торгах; он дал понять, что, став хозяевами здешних водных угодий, они будут вправе положить конец привычной снисходительности, которую чеканщик без колебаний назвал противозаконной и безнравственной, и, таким образом, избавить округу от этого речного разбойника.
Господин Падлу был слегка напуган столь коварным замыслом, но, будучи слишком заинтересованным в его удачном исходе, поспешил не только вникнуть в услышанное, но и одобрить его.
И если он немного задумался, прежде чем согласиться с планом приятеля, то не из-за сочувствия: этот несгибаемый блюститель закона не почувствовал укор совести при мысли, что они собираются лишить бедняка куска хлеба, — нет, он замешкался с ответом исключительно потому, что любовь к порядку и бережливости боролась в его душе с пристрастием к правильным линиям.
Господин Батифоль избавил торговца посуды от последних сомнений, предложив вовлечь в их прекрасное начинание третьего компаньона; он пообещал взять в союзники г-на Берленгара — заядлого рыбака, который не мог не разделять неприязни к папаше Горемыке со стороны всех тех, кто так или иначе притязал на опустошение речных глубин.
Две недели спустя после этого разговора г-н Батифоль от имени двух своих друзей принял участие в торгах и, поручившись за них, приобрел права на охоту и рыбную ловлю на всем рукаве реки от Жуэнвиля до Шарантона.
Слухи об этом событии просочились в новую деревню, и всеобщее уважение к богатому человеку, способному потратить значительную сумму на собственные прихоти, еще больше возросло. Меньше всего придал этому событию тот, кому оно больше всего угрожало. Папаше Горемыке было безразлично, кто станет обладателем мнимой, по его мнению, привилегии.
Пятнадцатого июня, день, на который было назначено открытие сезона рыбной ловли, приближался.
Браконьерские традиции Гишаров пошли на убыль у последнего представителя рода. Старый рыбак бережно относился к природе, и, несмотря на то что снисходительный закон предоставил ему полную свободу действий, он тщательно воздерживался от какой бы то ни было серьезной рыбной ловли в течение всего периода нереста.
Поэтому день, когда он мог впервые после долгого перерыва заняться любимым делом без каких-либо ограничений, был для папаши Горемыки подлинным праздником.
В этот день, садясь в лодку, он надевал самую чистую рубаху и парадную шляпу — старую рухлядь двадцатилетней давности, о которой он вспоминал лишь раз в году по этому случаю.
Кроме того, Франсуа Гишар требовал, чтобы и Юберта тоже принарядилась. Округа изменила свое лицо, но папаша Горемыка был не в силах изменить
свои привычки.
Вечером 14 июня, когда стало смеркаться, рыбак отправился расставлять свои верши, вентеря и удочки, а 15-го вышел из дома в парадной форме.
Людей на берегу было больше, чем обычно. Господа Батифоль, Падлу и Берленгар держались обособленно; Матьё-паромщик, его собратья-виноторговцы и прочие обитатели так называемого порта стояли у своих дверей — очевидно, все ждали какого-то важного события.
