Даниил Мордовцев - Авантюристы
Дуня боялась уже выбегать за ворота, но вся ее мысль была там, а чаще всего в сенях… Она как-то сразу, казалось, возмужала и похорошела. Чаще и чаще стала она задумываться и стала какой-то рассеянной, путала счет в узорах, мешала цвета в гарусах…
— Добрая Дунюшка! — говорила, глядя на нее, Марья Дмитриевна. — Она за моим горем убивается.
— Я так… ничего…
И Дуня бросилась целовать свою благодетельницу, плакала.
— Письмо! Письмо! — торжественно провозгласила рыженькая Маша.
Все встрепенулись. Марья Дмитриевна побледнела, но, по-видимому, обрадовалась. Дуня побежала к Маше.
— Где взяла письмо? — торопливо спросила она.
— У почтальона… Вот еще ломака! Не хотел мне отдать.
Дуня свободно вздохнула, и серые глаза ее вспыхнули: в них засветилась радость.
Ляпунова читала: "Долго не писал вам, матушка, потому что две недели был болен горячкою, которую прервали кровопусканием".
— Так вот отчего он не писал.
"Об обстоятельствах прежнего моего дела, за которым я сюда приехал, доношу вам, что те люди, которые прежде заумничали кожу содрать по своей привычке, но теперь усовестились несколько, хотя немногим, стали поблагосклоннее; но лишь военные обстоятельства и прочие, которые после начатия сего дела случились, препятствуют, и их ничем, как терпением, невозможно превозмочь. Если вы захотите потерпеть несколько месяцев, да и должно для того, что переменить нельзя. Теперь я поздоровею и скоро буду и, приехавши, обо многом вам имею что говорить, того всего на бумаге описать невозможно".[19]
— Что делать! Надо ждать, — сказала несчастная вдова со вздохом.
Но ни конца дела, ни своего адвоката она не дождалась: последнего она больше в глаза не видала.
XVI. ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗГНАННИКА
Прошло еще два года.
В начале сентября 1794 года с митавского тракта переехал через русскую границу какой-то путешественник в небольшой дорожной коляске, запряженной тройкой сытых рослых коней.
При прописке вида в пограничной таможенной конторе оказалось, что ехал в Москву по торговым делам митавский купец Эвальд Эрнест Юргенсон, видный белокурый мужчина лет за сорок. На таможне он говорил по-русски, по-видимому хорошо владея этим языком. С ямщиком также говорил по-русски.
Видно было, что это богатый купец. Когда дорогой, в каком-нибудь селе, он останавливался на постоялом дворе, чтоб покормить лошадей или переночевать, то из его дорожного сундучка появлялись на стол не простые серебряные нож, ложка и вилка, но позолоченные; когда он писал что-либо на ночлеге, то вынимал из того же сундучка хрустальную чернильницу и песочницу в золотой оправе и богатом футляре; а когда брился, вынимал бритвы с дорогими черенками.
Когда они доехали уже до Московской губернии, то в Звенигородском округе Юргенсон завел со своим ямщиком такой разговор:
— Карп, а Карп! Ты дремлешь?
— А! Что такое?
— Дремлешь, говорю.
— Нету, господин купец, с чево мне дремать?
— Ну ладно, Карп… А ты вот что мне скажи: есть у тебя тут по дороге, поближе к Москве, знакомые мужики?
— Есть, как не быть? Второй десяток езжу.
— Где же? В каком селе?
— Да хоть бы в селе Перхушкине, Сирота Степан.
— А знает он Москву?
— Как не знать! Что свою ладонь знает: десять лет ванькой на Москве был.
— Славно, зер гут! Так вот что, Карп: хочет он заработать лишний рубль?
— Как не хотеть! И я хочу.
— Вот что, Карп: я хочу его послать в Москву с грамоткой вперед, чтобы мне навстречу выслали хорошую карету четверней. А то в Москве меня знают богатые купцы, так мне стыдно, не годится так-то просто въезжать, попышнее надо, для кредиту.
— Ладно, господин, понимаю-ста.
— Ну, так вези меня в это Перхушкино, к Сироте.
Приехали в Перхушкино. На счастье, и Сирота был дома. Купец начал говорить с Сиротой.
— Вот что, любезный друг, можешь ты съездить в Москву?
— Для че не съездить, барин? Живой рукой.
— Знаешь ты там церковь Николы Столпа?
— Знаю, барин, частенько стаивал у колоды.
Разговор шел в избе у Сироты. Юргенсон вынул из дорожного сундучка перо и чернильницу, достал бумаги и что-то написал на ней.
— Так, малость, — говорил после Сирота знакомым мужикам, — словно мачком посыпал.
Потом вынул из того же сундучка восковую свечку в серебряной коробочке, зажег эту свечку, достал палочку сургуча и запечатал письмецо своим перстнем.
— На, — говорит, — любезный друг, катай с этим в Москву, к Николе Столпу, и отдай там дьячку Алексею.
— Ладно, найдем.
— Тот дьячок даст тебе отписку ко мне, так ты ее и привези ко мне в Сетунь, знаешь?
— Для че не знать? Сетунь-ту знаю.
— В Сетуни я буду ночевать; спроси там митавского купца Юргенсона. Понял?
Сирота почесал в затылке.
— Ну, уж это, барин, запамятую.
— Так спроси там: где тут остановился господин тройкой с ямщиком Карпом.
— Ну, это будет поспособнее.
На том и порешили. Сирота поехал в Москву, а Юргенсон в Сетунь.
В Сетуни они остановились на ночлег. Юргенсону отвели на постоялом дворе особую комнату. Так как скоро наступил вечер, то приезжий попросил себе на ужин молока, а после ужина, как выражался впоследствии хозяин постоялого двора, "все читал в книжку".
Скоро под окном, выходившим на улицу, послышался стук.
— Кто там? — спросил проезжий.
— Из Москвы, — отвечали за окном.
— А кого вам надо?
— Здесь остановился господин тройкой?
— Здеся. А ты кто?
— Я Сирота буду.
— Так иди в избу.
Это был действительно Сирота. Войдя в избу, он перекрестился, шибко тряхнул волосами, поклонился и полез за пазуху.
— Вот, государь, дьячок прислал грамотку.
— Спасибо, любезный.
Прочитав записку, проезжий сказал Сироте:
— Вот что, любезный: завтра пораньше поезжай ты опять в Москву, к дьячку Алексею. Он тебя проводит к моей сестре, а ты уж с нею приезжай сюда: она хочет встретить меня в карете четверней.
— Ладно, барин, все будет как по писаному.
— Хорошо, ступай.
— А не будет ли, ваша милость, на водочку? Страх как умаялся.
Проезжий дал ему серебряную монету.
На другой день, часу в двенадцатом утра, к постоялому двору действительно подъехала богатая карета четверней. На козлах рядом с кучером сидел Сирота. Из кареты выпрыгнула хорошо одетая не то барынька, не то барышня.
— Прах ее знает, — толковали мужики, собравшиеся вокруг кареты, — должно, барыня.
— Евоная сестра, — пояснил Сирота.
Приехавшую провели прямо в ту половину, где остановился Юргенсон.
