Кирилл Кириллов - Булат
Огонь накинулся на них, облизал горячим языком, пронесся дальше. Сорвав с головы тлеющий кафтан, Афанасий потащил Бедолагу к выходу. Стена огня оказалась неширокой, в сажень, но она словно выжгла за собой весь воздух. Бедолага зашатался, выпучил глаза. Схватился за голо и рухнул на колени. Афанасий, в больших легких которого воздух еще остался, опять схватил его за шиворот и потащил лицом прямо по гари.
Впереди замаячил круг, наполненный мутным, едва видимым сквозь дым светом. Наконец-то, подумал купец, из последних сил таща друга к выходу. Сзади полыхнуло, плотный, как вода, столб воздуха подтолкнул их, выбросив пробками наружу, распластал по земле у выхода. Язык пламени в три обхвата толщиной вырвался следом, опалив волосы на затылке.
Глава пятая
Афанасий недооценил таланты хорасанских инженеров. К вечеру разогретая до красного свечения свиным жиром, часть стены потрескалась и осыпалась в кипящую воду. Затем провалился потолок камеры. Кипящая вода хлынула в него с ревом горного источника. Вырывая доски и опоры, пронеслась она по лазу и излилась в овраг, где стоял прежде лагерь, благоразумно поднятый наверх, и вернулась в прежнее русло уже сильно ниже по течению.
Часть рва высохла, подступы к городу оголились, и многочисленное воинство пошло на приступ с осадными лестницами в руках. Многие погибли от индусских стрел, но еще большему количеству удалось перебраться через вязкий, по колено, ил, зацепиться крюками за стену и вскарабкаться наверх, пока хоросанские стрелки косили подбегающих на выручку из-за деревянных щитов. Даже лихая кавалерийская атака индусов и яростный натиск огнепоклонников с кривыми мечами не смогли отбросить нападающих от стен.
К утру все было кончено. Город наполнился ревом пожара, криками умирающих и грохотом рушащихся зданий.
Созерцая опустошение с холма, где теперь был и лагерь, Афанасий записал в своей книжице: «Ходжа Мелик-ат-туджар взял другой город индийский, силой взял, день и ночь бился с городом, двадцать дней рать не пила, не ела, под городом с пушками стояла. И рати его погибло пять тысяч лучших воинов. А взял город – вырезали двадцать тысяч мужского полу и женского, а двадцать тысяч – и взрослых, и малых – в плен взяли».
Сам он, конечно, убиенных не считал, кто б ему дозволил. Потому записал это со слов одного из начальников, когда тот рассказывал другому о штурме. Да и бесконечные колонны пленных, тянувшихся от города в хорасанские владения, подтверждали его слова.
Из того же подслушанного разговора он узнал, что продавали пленных по десять тенек за голову, а иных и по пять, а детей – по две тенки[15]. Казны же совсем не взяли. И это он тоже записал зачем-то.
К разочарованию многих рекрутов, их не пустили посмотреть на город, полный мародерством и насилием. Поутру, как водится, не дав толком прийти в себя, подняли пинками, построили и отправили по дороге вслед за пленными, приставив по бокам конвой, не многим уступающий прежнему.
Воины были злы на то, что им не дали отдохнуть и пограбить как следует павший город, и потому срывали на рекрутах злость по малейшему поводу. А некоторых даже убили, раздев и бросив в канавы, чтоб начальство приняло за уморенных пленных. Надежды Афанасия улизнуть в общей суматохе не оправдались вновь.
Идти было тяжело. Саднила обгорелая и полопавшаяся местами кожа, привлекая вытекающим гноем тучи местных мух. Ныла рана на ноге, полученная от главаря разбойников. Вспоминая сначала его мерзкую улыбку, а потом предсмертную гримасу, незлобивый, в общем-то, Афанасий ухмылялся. Для правоверного мусульманина сгореть вместе со свиньями великий, наверное, грех. В рай точно не пустят.
Бедолага опять погрустнел, замкнулся в себе. Он плелся рядом с Афанасием, едва переставляя ноги в розовых тапках без задников, лишь изредка отвечая на вопросы, а иногда и не отвечая. Порой купцу казалось, что мулла снова впал в давешнее оцепенение.
Еды рекрутам давали немного, так что даже опостылевшие лепешки и рис казались манной небесной. Воды тоже не было вдосталь. Судя по ощипанным с придорожных кустов мясистым листьям, пленных не кормили и не поили вообще, и им приходилось питаться как коровам. То и дело вдоль дороги виднелись тела умерших, к коим подбирались жирные вороны, а юркие мамоны[16] хозяйничали вовсю.
По колонне измученных рекрутов вновь поползли слухи и домыслы. Одни говорили, что идут на Парват – разрушать священное место индусов, запретный город со статуями всех местных богов. Другие – что засыпать песком священную реку Ганг, а иные плели, что ловить сетями огромное морское чудище, пожирающее целые корабли. Афанасий слушал их истории вполуха. По его разумению, гнали их, скорее всего, как дармовую рабочую силу на очередные тяжкие работы. Да он был и не против, главное, чтоб не под стрелы, да поближе к побережью.
Несмотря на страшную телесную и душевную усталость и безразличие к простым человеческим радостям, мысли убежать он не оставлял. Раньше, в Ормузе, в Бидаре, в Парвате Афанасий думал, что тоскует по дому, теперь же понял, что тогда это была даже не кручина. Настоящая тоска была сейчас. Ему опостылели чужие леса с деревьями, названий которых он так и не выучил. Поляны с цветами, к запаху которых так и не привык. Еда, с которой до сих пор не мог до конца примириться его желудок. А птицам, щебечущим от зари до зари, хотелось посворачивать головы. Но добраться до них было трудно, потому приходилось отводить душу на мошке – летучей сволочи, что норовила залезть в глаза и рот или испить православной кровушки. Если допустить, что у паразитов были души, то в свой паразитский рай они направлялись целыми легионами.
Вот так бы припечатать какого-нибудь воина и – деру, думал он, размазывая по шее очередного кровососа. Да где там? Даже если удастся сбросить путы ночные, как с такими битюгами откормленными совладать ему, совсем без сил оставшемуся на скудных харчах? А днем, да на марше, когда они по сторонам внимательно зыркают, да оружие наизготовку держат – и подавно.
Кстати, чего это они такие вздернутые, нешто придем скоро? Эх, думал он с трудом переставляя гудящие ноги, и куда что девалось? Понятно, раны глубокие, болезни неведомые, но ведь и раньше ему доставалось не меньше, и ничего. А может, старость? Да какое там! Рано еще о старости думать. Иные мужи в их семье в этом возрасте только в силу входили. Или, может, Бог его…
Эту мысль Афанасий гнал от себя всячески. Да, конечно, обрядов он не исполнял, молился редко, крестился еще реже, как же тут перекрестишься, когда вокруг правоверные муслимы? Вмиг зарежут, коль узрят. Но ведь в душе-то он Бога не терял.
