Резидент - Аскольд Львович Шейкин
Где гордо реет коммуны красное знамя,
Знамя битвы труда с капиталом, восстания пламя…
Прокричав это, он рванул повод и поскакал дальше. Мария проводила его изумленными глазами. «Да, видимо, это у них каждое утро так! — опять подумала она, но уже утвердительно и с радостным восхищением. — В самом деле, чего же праздновать, когда казаки на город идут? А может, отбили их?..»
Два голоса переговаривались за забором.
— Диво какое, — дребезжал старушечий голос. — Советы празднуют, и в церквах звонили…
— Празднуют пролетарии, рабочие. Это им звонят, — отвечал голос молодой и звонкий.
— Дуреха какая! Целый год в няньках, а до сих пор неотесанная. Чего ж празднуют?
— Не знаете? Празднуют потому, что власть себе год тому назад взяли.
— Ах ты дрянь! Тебе еще покажут власть!
Колокольный перезвон уже утихал, но на смену ему близилась музыка. Мария огляделась. Дом напротив украшал кумачовый плакат: «Да здравствует всемирная коммуна!» Возле него стояли красноармеец и женщина. Мария подошла к ним. Солдат объяснял женщине:
— Коммуна — это, матушка, когда собственности не будет. У тебя, к примеру, есть хлеб, вот ты и дашь мне пожрать.
— Тебе-то чего ради дам?
— А у меня будет, я тебе дам!
— Хле-еба, — протянула женщина. — У меня дома трое на пшене сидят. Ты уж первый дай, — она увидела узелок в руках Марии и спросила строго: — У тебя хлеб? На деньги даешь али меняешь?
— Вы меня спрашиваете? — растерялась Мария. — У меня нет ничего, что вы! У вас тут праздник очень большой. Я правильно поняла?
Женщина ей не ответила, да это уже и не было нужно, из-за угла вышла колонна людей с оркестром и красными флагами, а по бокам колонны бежали мальчишки. Под уханье труб и барабана раздавалось:
Друзья, вперед, друзья, вперед!
Союз наш пусть растет и крепнет…
Повинуясь чувству окрыляющей радости единения, Мария пристала к колонне и вместе с ней вышла на широкую улицу, украшенную красными флагами и полотнищами. На тротуарах здесь теснились люди. Но в колоннах пели, размахивали флажками, а эти люди были молчаливо-задумчивы, безучастны. Одеты они были гораздо лучше, чем те, что шли по мостовой. То тут, то там высились инженерские фуражки с молоточками. В колоннах пели:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов…
И чем больше хмурых зрителей теснилось у домов и заборов, тем громче, решительней пели в колоннах.
— Этот праздник у вас такой замечательный, — начинает Мария, обращаясь к мужчине в шинели, который шагает рядом с ней.
Он перебивает ее:
— Туда смотри!
Они проходят мимо высокого здания. На нем красные полотнища, а в окнах большие портреты. Он указывает на один из них:
— Наш Ильич! Наш Ленин!
На портрете мужчина в кепке. Больше Мария ничего не успевает разглядеть. Людской поток уносит ее.
— Ленин? — повторяет она. — Это сам Ленин?
Мужчина в шинели бросается к колонне соседей и начинает вырывать древко одного из плакатов. Мария смотрит туда и ничего особенного не замечает: те же красные флаги и лозунги, такие же люди в рядах. Она читает плакат: «Долой Брест», «Адлер — освобожден, Либкнехт — на свободе. Выпустите Марию Спиридонову!»
«О чем это все? — думает она. — Кто все эти — Брест, Адлер, Спиридонова? Разве на сегодняшнем празднике могут быть недовольные? И какой плакат там вырывают из рук?»
Перед той колонной было полотнище: «Партия левых социал-революционеров», — но вырывали не это, а другое, на котором было написано: «Долой соглашательскую политику с империалистами!»
В людскую массу протискивается грузовой автомобиль, обтянутый красной материей. Какой-то человек кричит с него:
— Эй, что вы творите! Спешите на площадь! Оставьте в покое товарищей левых эсеров со всеми их лозунгами!
С автомобиля в колонны вихрем летят листовки.
Мария покидает ряды: надо выполнять поручение Ельцина.
Улицу, указанную на пакете, она нашла быстро и удивилась: здесь стояли ветхие деревянные домики, мостовая заросла травой, голые ветки старых яблонь свешивались через заборы.
Но когда она отыскала и дом, то по-настоящему испугалась. Это был не штаб и не контора, а кривобокая землянка в два подслеповатых окошка, в глубине дворика, заросшего ржавыми лопухами. Узенькая тропка вела от калитки к покосившейся двери.
Она постучала.
На пороге показалась старушка, до пяток закутанная в серый платок.
— Мне Антонину Сергеевну Зубавину, — сказала Мария нерешительно, уже уверенная в том, что произошла ошибка.
Старушка спокойно, не выражая ни радости, ни огорчения, смотрела на нее.
— Мне нужно Дорожникова, — произнесла Мария.
Старушка оживилась:
— Заходите! Заходите! Отдохните с дороги…
— Я лучше позже зайду, — сказала Мария и, быстро повернувшись, почти выбежала из дворика.
«Надо штаб искать, — думала она. — Там и про Степана спросить. Какого-нибудь командира встречу, ему и скажу. Надо было сразу так».
Впрочем, все устроилось иначе. Один красноармеец пригляделся к ее узелку, к неясно выпиравшей из него ручке гранаты, остановил Марию и в сопровождении толпы любопытных привел в большое здание с часовым у входа. Там она попала в кабинет к командиру по фамилии Трофимовский и, теряясь под его звенящими окриками, кое-как рассказала о судьбе отряда и о последнем распоряжении Ельцина.
Трофимовский пожал плечами, куда-то вышел, а когда вернулся, то уже совсем другим тоном, с улыбкой сказал, что Дорожников скоро придет. Только тут Мария подняла глаза на Трофимовского и увидела, что он очень молод, одет в кожаную куртку и галифе, что темно-коричневые волосы его вьются, а над верхней губой у него тонкие усики. Она поняла, что своей улыбкой он извиняется перед ней, и тоже улыбнулась.
Минут через двадцать пришел мужчина в черном потертом костюме. С Марией он поздоровался за руку, а Трофимовского, как старый знакомый, просто облапил за плечи и, когда тот качнулся, сказал:
— Но-но, не шарахайся, Виктор Сергеевич. Теперь нас с тобой Брестский мир разделяет, как раз то, что вы соглашательством с империалистами величаете. А коли Германия как империалистическое государство рухнет, что будет разделять?
Трофимовский норовисто вырвался из его рук и, уходя, ответил:
— Вы демагогию бросьте, тоже мне — товарищ Дорожников, — фамилию эту он произнес с ударением. — Свою политику по отношению к крестьянству вы куда денете?
Мария и Дорожников остались одни. Он придвинул к себе ее узелок, лежавший на столе, накрыл его ладонью и спросил так же простецки, как только что разговаривал с Трофимовским:
— Послушай, милая, мне твое лицо очень знакомо. Ты не
