Пост № 113 - Валерий Дмитриевич Поволяев
Внутри двигателя раздалось недовольное бурчание, следом – шипение, будто из проколотой шины вышел воздух, и все, – на этом представление завершилось. Сержант вздохнул и снял ногу со стартера.
Мотор целый год стоял без дела, ржавел, прокисал, обживался дырками и трещинами, покрывался коростой, окалиной, чем-то еще, способным отправить на тот свет не только двигатель внутреннего сгорания, но и что-нибудь позначительнее… В общем, мотор придется перебирать.
Занятие это муторное и затратное. Явно не хватит каких-нибудь стершихся, съеденных деталей, фланцев и прокладок, болтов с гайками, подшипников и соединительных трубок, – словом, предстоит большая работа.
Надо пятьдесят раз подумать, все взвесить, стоит ли браться за нее, потом пятнадцать раз примерить и в самом конце лишь один раз отрезать. Но Легошину очень не хотелось, чтобы девчонки его ломались на тяжелой работе, превращались раньше времени в сгорбленных старух, не дело это, – потому-то и надо было оживить железо, стоявшее во дворе пуговичного заводика.
Если бы полуторка стояла в помещении, под крышей, она бы была целее. Если бы, да кабы, да росли во рту грибы… Раз надо перебирать мотор, значит, надо, и чем раньше он займется этим муторным делом – тем лучше.
Вздохнул Легошин и первым делом снял с полуторки аккумулятор – чтобы не разряжался. Аккумуляторы очень любят разряжаться, когда стоят на старых неработающих машинах.
Первое мая в Москве было шумным, как в довоенную пору, хотя столица считалась прифронтовым городом и по ночам комендантские патрули ловили мародеров, иногда была слышна стрельба – московские бандиты были хорошо вооружены, многие из них вообще побывали на фронте, но потом сумели получить белый билет и вообще сделаться невоеннообязанными.
Несмотря на суровое время и сводки о потерях, приходившие с фронтов, люди на улицы вышли нарядно одетые, были слышны песни, звонкие голоса и музыка, много музыки, играли гармошки и патефоны, раздавался гитарный и балалаечный звон, люди вспоминали довоенное время и равнялись на него, очень хотели, чтобы праздники те вернулись, чтобы наконец-то перестали приходить скорбные бумаги из окопов – похоронки.
Ах, как мечтали люди о тихой, мирной жизни! Но жизни той не было, она даже не обещала вернуться, пока лишь посылала приветы в виде нарядных первомайских платьев, скупых улыбок женщин и негромкой патефонной музыки.
Ожидалось, что на торжественное заседание в зале имени Чайковского, посвященное первомайскому празднику, приедет Сталин и выступит с речью…
С крыши дома около станции метро «Маяковская», где страшноватой неземной конструкцией громоздился тяжелый зенитный пулемет, заменивший прежнюю двуствольную установку, вход в зал имени Чайковского был виден как на ладони. Пулемет был готов отбить любое нападение с воздуха и защитить вождя… Собственно, четыре скорострельных ствола были установлены на крыше только ради защиты Сталина, установка эта была бы более полезна, если бы позиция ее находилась где-нибудь на окраине Москвы, в Тушино или Чертаново, но командование ПВО приняло именно такое решение.
А генеральское решение может отменить, как известно, лишь другой генерал, с большим количеством звезд на отложном воротнике кителя. Как бы там ни было, четырехствольная зенитная установка была готова к бою.
И Савелий Агафонов, которого в тот теплый вечер определили в пулеметный расчет, тоже был готов к бою.
Время для него словно бы остановилось, от некого жгучего нетерпения, охватившего его, даже немели кончики пальцев. Если дело так пойдет и дальше, то от нетерпения могут вообще отняться руки. Савелий ждал вождя.
Он знал уже, сколько машин сопровождает Сталина, когда тот передвигается по Москве, какая у него охрана, сколько в ней человек и как она подготовлена, сидят ли снайперы на крышах, когда вождь выходит из автомобиля – ведь, не дай бог, кто-нибудь кинется к нему…
Но какой бы умелой и блестяще подготовленной ни была б охрана, она – ничто перед зенитным пулеметом. Пулемет разметет всех. Даже если против него выступит целый полк испытанных в боях красноармейцев, – он легко перемелет и полк.
Скоро наступит минута, когда Савелий рассчитается за унижения свои и позор, за поруганного отца, за людей, ни за что лишенных жизни!..
Сталин должен был приехать на это заседание, но не приехал, у вождя оказались дела поважнее, чем торжественное заседание в зале имени Чайковского. Агафонов почувствовал, что у него от неожиданности начинает останавливаться сердце, – даже до такого дошло, настолько он был преисполнен мести и желания освободиться от тяжести, способной придавить всякую душу так, что душа и дышать перестает.
Савелий замахал руками судорожно, зашамкал, зашлепал губами, стараясь захватить хотя бы немного воздуха, вернуть жизнь в собственный организм, побледнел, готовый поникнуть, как растение, у которого крот съел все корни, но приступ был коротким. Напарник его, ефрейтор Очеретин, переведенный в зенитчики из бригады истребителей танков, на всякий случай отступил на несколько шагов назад:
– Ты чего, чего? От комаров, что ли, отбиваешься?
Савелий, который уже почти пришел в себя, помял пальцами горло, поднял голову к потемневшему, с оранжевыми прослойками небу, проговорил глухо, словно бы в себя, не видя и не слыша напарника:
– Облака наползают. Сегодня фрицевских налетов, в рот им дышло, не будет…
Но думал Савелий Агафонов в эту минуту, конечно, не об облаках.
Всего немцы совершили 141 (прописью: сто сорок один) налет на Москву, нападавших бомбардировщиков было много, только мало кто из них сумел проникнуть, как писали газеты, в воздушное пространство над столицей: и команды аэростатов, и зенитчики, и летчики-истребители, взлетавшие по первому сигналу тревоги, чтобы развернуть фрицев с бомбовым грузом на сто восемьдесят градусов, держали московское небо на крепком запоре.
«Воздушные колбасы» стали все чаще и чаще называть звучным словом «барражи», аэростаты сделались привычной частью небесного пейзажа и поднимали их в московскую высь вплоть до победного сорок пятого года, хотя налетов давно уже не было, о них немцы просто забыли, да и Гитлеру было не до бомбежек Москвы, перед ним стояла иная задача, более тяжелая, почти неразрешимая: где бы спрятаться?
Но сорок пятый год – это впереди, до него еще дожить надо, а пока шел год сорок второй и предстояло испытать столько боли, перемочь столько потерь и слез, что в мире не было, кажется, такого прибора, который сумел бы все это измерить… Измеряли же рваными ранами душ наших, да погибшими людьми – братьями нашими, друзьями, любимыми женщинами, родичами, детьми, родителями, стариками…
А больше всего уляжется в шар земной, как говорил поэт Сергей Орлов – обгоревший танкист в прошлом, – простых русских мужиков, улягутся они и навсегда накроются земляным одеялом. Никогда их уже не вернешь
