Густав Эмар - Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2

— Вам незачем спрашивать это у меня, любезный Петрус, — дружески возразил тот, — вы сами знаете не хуже кого-либо, что надо делать.

— Конечно, капитан, в известной степени это справедливо; я получил инструкции, но они чрезвычайно растяжимы и дают мне широкий простор для действий, потому-то я и обращаюсь к вам с вопросом: оставаться нам или уходить?

— Что до меня, то, откровенно говоря, я не намерен возвращаться в лагерь; как явится Паризьен, я отправлюсь в путь.

— Очень хорошо, капитан, это называется говорить ясно; я вполне одобряю вас. Вы, конечно, торопитесь увидать скорее добрую госпожу Гартман и вашу прелестную сестру.

— О, если бы я мог идти с тобою, — вскричал с живостью Люсьен, пожимая Мишелю руку, — как был бы я счастлив!

— Что делать, брат, когда это невозможно, — грустно возразил Мишель, — на тебе лежит священная обязанность.

— И ты знаешь, что я не изменю ей, но так как тебе предстоит счастье увидеться с матушкою и сестрою, передай им, как прискорбна мне разлука с ними и как велика будет радость моя, когда и мне, наконец, выпадет на долю видеть их и заключить в объятия.

— Добрый, милый Люсьен, — ответил растроганный Мишель, — поверь, я тщательно сохраню в моем сердце твои слова и не забуду ни одного.

— Итак, капитан, — снова вмешался в разговор Петрус, — вы ожидаете только Паризьена, чтоб отправиться в путь?

— Только, но отчего вы настаиваете на этом, любезный Петрус?

— Простите, капитан, мне показалось… видно, я ошибся и потому не скажу ничего более.

— Полноте, любезный Петрус, не уклоняйтесь, скажите вашу мысль, скрывать нечего, черт возьми, ведь вы меня знаете.

— Разумеется знаю, капитан, и этим горжусь. Я начинаю замечать, что я осел; итак, будем считать, что я не говорил ни слова.

— Напротив, извольте объясниться, я очень этого желаю, вы не из тех людей, которые болтают, сами не зная что, вы тщательно взвешиваете каждое ваше слово, прежде чем раскроете рот.

Петрус засмеялся.

— Вы чересчур проницательны для меня, капитан, — продолжал он, — лучше повиноваться немедля. Вот дело в двух словах: так как я постоянно везде шныряю и разнюхиваю, и мой приятель Оборотень не имеет от меня тайн, он сознался мне в вашем намерении, в силу отпуска и совершенной невозможности примкнуть к французской армии, стать во главе нескольких смельчаков, настоящих головорезов.

— Это совершенно справедливо, любезный Петрус.

— Итак, почему вы отказались принять командование альтенгеймскими вольными стрелками? Простите, что говорю так откровенно, но вы сами вынудили меня.

— Вам нечего извиняться, мой друг, я отказался от этого командования, которое иначе принял бы с гордостью, по двум важным причинам: первая, что ваш командир человек очень способный, честный и храбрый солдат, которого я люблю и никогда не соглашусь сместить; вторая, что для той цели, которую я имею в виду, мне нужно не много людей, но таких, чтобы они готовы были на все и, по вашему же выражению, были сущими головорезами; наконец, если хотите знать мою мысль до конца, мне хочется быть свободным вести войну так, как считаю нужным, не спрашивая ничьих приказаний или советов.

— Вот это я называю говорить толком. Ведь Оборотень должен привести сюда людей, которых обещал доставить вам.

— Да, именно сюда, любезный Петрус. Оборотень и Паризьен теперь заняты набором моих новых солдат, я ожидаю их с минуты на минуту.

— Они не замедлят явиться, — ответил Петрус, потирая руки, — пусть их прежде придут, а тогда я готовлю вам маленький сюрприз.

— Приятный? — спросил с улыбкой Мишель.

— Друзьям я других не делаю, сами увидите. Постойте, — прибавил он, прислушиваясь, — Оборотень должен находиться поблизости, Том лает. Вы знаете, что собака и хозяин неразлучны.

Действительно, слышен был отдаленный лай, который быстро приближался.

Через несколько минут собака примчалась в залу, лаем и прыжками выражая свою радость, и бросилась вон так же стремительно, как прибежала.

— Что вы об этом думаете, капитан? — спросил Петрус у Мишеля своим насмешливым тоном.

— Так ты составляешь партизанский отряд, Мишель? — спросил Люсьен.

— Я вынужден в этом сознаться, когда наш приятель заявил вслух.

— Вы недовольны мной, капитан?

— Ничуть, разве не все равно немного ранее или позднее сообщить вам это, когда кончить тем все-таки надо?

— Правда, и будьте уверены, каяться не станете.

— Любезный друг, — сказал со смехом Люсьен, — ты настоящая живая загадка.

— Загадка из плоти и крови, — объяснил бывший студент тем же тоном, — но успокойся, это не надолго. Каждый из нас имеет свой долг и, с Божиею помощью, исполнит его.

— Аминь! — заключил Паризьен, входя. — Что это, всенощная здесь разве идет?

— Ага! Вот и ты, бегун! — сказал Мишель, подавая ему руку.

— Поистине бегун, командир, должно быть, я легок на ногу, честное слово, если выдержал то, что пришлось сделать сегодня.

— А что, много рысил, видно?

— Как заяц летал; и пересохло же у меня в горле, доложу вам, — заключил он, наливая себе пива в огромную кружку.

— Куда же ты девал Оборотня?

— Он сейчас будет, я оставил его в двух ружейных выстрелах отсюда.

— Нашел он людей?

— Нашел, и на подбор. Это все прежние африканцы, командир, волосатые, великолепные. Ах, и что за народ! Вот увидите, черти сущие, к тому же все контрабандисты, словом, как вы и желали, молодец к молодцу.

— Сколько их?

— Пятнадцать, но стоят тридцати.

— Довольно и того, с пятнадцатью храбрецами многое сделать можно.

— Везде пройдешь, командир, будьте покойны, мы повеселимся, славная мысль пришла вам в голову.

После этого размышления бывший зуав взял в руки кружку с пивом и осушил ее почти до дна не переводя духа.

Напившись, Паризьен, всегда вежливый и с притязаниями на изящность в обращении, поставил кружку на стол, вытянулся по-военному, отдал честь Петрусу и Люсьену и сказал:

— Господа и честная компания, имею честь кланяться.

Выходка Паризьена тем более насмешила молодых людей, что они с Мишелем остались в большой зале одни. Вольные стрелки скромно вышли вон, как только кончили обедать.

Вдруг послышался опять веселый лай Тома, и вскоре эта славная собака вбежала в залу, за нею шел и хозяин, а следом за ним, колонною в два ряда и с ружьями на плече, человек пятнадцать, которых выразительные лица, длинные и всклокоченные бороды, сверкающий взор и бронзовый цвет кожи, выдубленной дождями, ветром и солнцем, изобличали с первого взгляда ремесло, которое им приписывали.

Это были контрабандисты, о которых говорил Паризьен.

Действительно, их можно было назвать, как выразился бывший зуав, молодцами на подбор, сущими чертями. Сложения сильного и коренастого, так сказать топорного, подобные люди, проникнутые военным духом, словно рождены для борьбы и сражений, дышат вольнее среди грома битвы и волнуются, только сидя в засаде; когда же им недостает этих кровавых забав и развлечений, отчаянные смельчаки умирают от скуки и, чтоб стряхнуть с себя уныние, как сознаются наивно, ищут себе новый образ жизни, более или менее честной, но исполненной опасности.