Густав Эмар - Валентин Гиллуа

— Это правда! Это правда! — вскричал Тигреро с отчаянием и, закрыв лицо руками, он оставался неподвижен, как будто вдруг его поразил громовой удар.

Наступило продолжительное молчание, во время которого слышалось только заглушаемое рыдание, разрывавшее грудь Тигреро.

Страшно было смотреть на этого человека, храброго, испытанного несчастьем — почти побежденного отчаянием и плакавшего, как робкий, отчаявшийся ребенок.

Капатац, скрестив руки на груди, с бледным лицом и с нахмуренными бровями, смотрел на Тигреро с выражением кроткого и сочувственного сострадания.

— Дон Марсьяль! — сказал он, наконец, резким и повелительным голосом.

— Что вы хотите? — спросил Тигреро, с удивлением поднимая голову.

— Я хочу, чтобы вы выслушали меня, потому что я еще не все сказал.

— Что еще можете вы сообщить мне? — с горечью спросил Тигреро.

— Приподнимитесь, как мужчина, вместо того чтобы сгибаться под тяжестью отчаяния, как ребенок или слабая женщина. Неужели у вас в сердце не остается никакой надежды?

— Ведь вы мне сказали, что у этого человека неумолимая воля, которой ничто не может сопротивляться?

— Я точно сказал вам это, но разве это причина, чтобы отказаться от борьбы, или вы считаете его неуязвимым?

— Да, — с жаром закричал Тигреро, — я могу его убить!

Капатац презрительно пожал плечами.

— Убить его, — повторил он: — полноте! Это мщение глупцов; притом вам всегда остается это средство, когда не будет никаких других; нет, вы можете сделать другое.

Дон Марсьяль пристально посмотрел на капатаца,

— Стало быть, и вы ненавидите его, если не боитесь говорить со мной таким образом? — сказал он.

— Это все равно, ненавижу я его или нет, только бы я был вам полезен.

— Это правда, — прошептал Тигреро.

— Притом, — продолжал капатац, — вы забываете, кем вы рекомендованы мне!

— Валентином, — сказал дон Марсьяль.

— Валентином, да, Валентином, который так же, как и вы, спас мне жизни и которому я обещал вечную признательность.

— О! Сам Валентин давно отказался от борьбы с этим демоном, — уныло сказал дон Марсьяль.

Капатац засмеялся.

— Вы думаете? — сказал он с иронией.

— Что мне за дело? — прошептал Тигреро.

— Горе делает вас эгоистом, дон Марсьяль; но я прощаю вам, потому что я сам осудил вас на страдание.

Капатац замолчал, выпил хереса и продолжал.

— Тот плохой врач, кто, сделав болезненную операцию, не сумеет приложить лекарств, которые могут залечить раны.

— Что вы хотите сказать? — вскричал Тигреро невольно заинтересовавшись тоном, которым были произнесены эти слова.

— Неужели вы думаете, — продолжал капатац, — друг мой, что я решился бы возбудить в вас такое страдание, если бы не имел возможности доставить вам большую радость? Скажите, неужели вы это думаете?

— Берегитесь, сеньор, — вскричал Тигреро трепещущим голосом. — Берегитесь! Я не знаю почему, но я невольно почувствовал надежду и предупреждаю вас, что если эта последняя мечта, которую вы стараетесь вложить в мою душу, обманет меня на этот раз, вы убьете меня так же верно, как кинжалом.

Капатац улыбнулся с невыразимой кротостью.

— Надейтесь, друг мой, говорю я вам, — продолжал он. — Я именно хочу, чтобы вы надеялись.

— Говорите, сеньор, — отвечал Тигреро. — Я вас слушаю с доверием, клянусь вам, я не считаю вас способным играть таким горем, как мое.

— Хорошо; вот именно каким я хотел вас видеть. Теперь выслушайте меня: я вам сказал, не правда ли, что по приезде в Мехико донну Аниту отвез в монастырь бенардинок дон Себастьян?

— Да, я помню, кажется, вы это сказали.

— Очень хорошо; донна Анита была принята с распростертыми объятиями добрыми монахинями, воспитавшими ее; молодая девушка, очутившись среди подруг своего детства, окруженная внимательным и разумным попечением, расхаживая свободно под огромными деревьями, укрывавшими ее первые годы, почувствовала, что в душу ее возвратилось спокойствие; горе ее мало-помалу сменилось кроткой меланхолией, мысли ее, расстроенные страшной катастрофой, приняли опять свое равновесие — словом, помешательство исчезло от нежных ласк монахинь.

— Итак! — воскликнул дон Марсьяль. — К ней возвратился рассудок!

— Не смею утверждать, потому что для всех она слывет еще помешанной.

— Но когда так!.. — вскричал Тигреро, задыхаясь.

— Когда так, — продолжал капатац, с намерением делая ударение на каждом слове, и пристально глядя на своего собеседника, — если все это думают, стало быть, это неправда.

— Но вы как знаете все эти подробности?

— Самым простым образом; несколько раз дон Себастьян посылал меня с поручениями к настоятельнице, и я случайно узнал в сестре-привратнице мою родственницу, которую считал умершей; добрая женщина — от радости, а может, также, чтобы вознаградить себя за продолжительное молчание, которое она должна сохранять, — рассказывает мне каждый раз, что говорится и делается в монастыре; я слушаю ее с удовольствием -понимаете ли вы теперь?

— О продолжайте! Продолжайте!

— Я почти кончил; по словам моей родственницы, бернардинки, особенно настоятельница, против плана генерала.

— О праведные женщины! — с простодушной радостью вскричал Тигреро.

— Не правда ли, — сказал, смеясь, капатац, — вот, вероятно, по какой причине они сохраняют в тайне возвращение к рассудку своей пансионерки, без сомнения, надеясь, что пока бедная девушка будет слыть помешанной, генерал не осмелится жениться на ней. К несчастью, они не знают с кем имеют дело, не знают свирепого честолюбия этого человека, для удовлетворения которого он не отступит ни перед каким преступлением.

— Увы! — простонал Тигреро с унынием. — Вы видите, друг мой, я погиб!

— Подождите, подождите, друг мой! Ваше положение может быть не так отчаянно, как вы предполагаете.

— У меня сердце разрывается.

— Мужайтесь и выслушайте меня до конца. Вчера я был в монастыре; настоятельница, с которой я имел честь говорить, рассказала мне под секретом — зная, как я интересуюсь донной Анитой, несмотря на то, что служу у дона Себастьяна, — что молодая девушка изъявила намерение говорить с духовником.

— По какой причине?

— Не знаю.

— Но это желание легко удовлетворить; я полагаю — в каждом монастыре есть свои аббаты.

— Ваше замечание справедливо, только кажется, что, по причинам мне не известным, ни настоятельница, ни донна Анита не хотят приглашать ни одного из этих аббатов, и…

— И что? — с живостью перебил дон Марсьяль.

— Настоятельница поручила мне пригласить францисканца или доминиканца, к которому я имел бы доверие.