Эли Берте - Потерянная долина
Несмотря на это, они обрадовались, увидев Армана.
– Он жив! И не ранен! – воскликнула Клодина.
– Наконец-то вы вспомнили о своих друзьях, капитан Вернейль, – сказал пастор, подходя к нему и пожимая руку. – Ну, лучше поздно, чем никогда... Боже! – присовокупил он, видя, что Вернейль осторожно положил потерявшего сознание Лизандра на матрас, который солдаты использовали, затыкая им выбитые стекла. – Кого вы принесли?
– Бедное дитя, достойное вашего великодушного сожаления, господин Пенофер. Защищая меня, он получил ужасную рану и спас мне жизнь.
Клодина поспешила к Лизандру, чтобы оказать ему помощь, и, взглянув в лицо молодому человеку, удивленно вскрикнула.
– Отец, – сказала она. – Вы не узнаете его? Это... Это...
– Это тот молодой француз, такой скромный и робкий, который утром пришел в Розенталь, – кивнул пастор. – Мы не смогли допытаться, кто он и откуда. Он интересовался, пришли ли вы в деревню. Тогда прошел слух, что вы с лейтенантом Раво отправились осмотреть окрестности. Этот молодой человек попросил позволения подождать вас здесь. Казалось, он с большим нетерпением желал видеть вас и говорить с вами. Но скоро началась стрельба, и...
Говоря это, пастор осмотрел рану Лизандра и печально покачал головой.
– Пуля задела легкое, – проговорил он. – Он с трудом дышит, он задыхается... Надежды нет.
– Я отправлюсь за лекарем нашей полубригады, – сказал Арман. – Это сведущий человек, он успеет, может быть... Лошадь! Мне нужна лошадь!
Пенофер удержал его за руку.
– Это бесполезно. Не удаляйтесь, несчастный начинает, кажется, приходить в сознание...
Действительно, Лизандр сделал судорожное движение. Глаза его открылись и остановились на Армане, как бы призывая его подойти поближе. Арман склонился над ним.
– Галатея... – простонал молодой человек, ища его руку. – Не забывай Галатею... она тебя любит... Скажи моему отцу...
Он не договорил. Легкий вздох слетел с его губ, голова откинулась.
Вернейль зарыдал. Пастор и Клодина, преклонив колени подле трупа, молились со слезами на глазах.
На другой день в подкрепление розентальскому гарнизону подошла дивизия, и генерал публично поблагодарил Вернейля за храбрость под радостные восклицания солдат.
ГЛАВА XI
ПУТЕШЕСТВЕННИКИ
В один весенний день 1805 года карета, запряженная четверкой лошадей, катилась от Цюрихского озера к деревне Розенталь. Двое слуг в ливреях, сидевшие на передке кареты, сопровождали путешественников. То были два француза, они ехали из Франции через Женеву, и всю дорогу беззаботно сорили золотом. Тот из них, который был помоложе, носил офицерскую ленточку Почетного легиона, а этот знак отличия говорил о многом. К тому же нескромность слуг, охотно оставлявших трактирщиков в уверенности, будто господин их – друг императора, послужила тому, что от Женевы до Цюриха все были убеждены, что путешественник, о котором идет речь, был действительно посланник или по крайней мере один из тех адъютантов, которые в те времена бороздили Европу с целью подготовить преобразование ее по капризной воле Наполеона.
По мере того, как карета подъезжала к Розенталю, путешественники, казалось, все больше волновались. Когда вдали показались красные кровли деревенских домов, военный с ленточкой Почетного легиона, не отрываясь от окна, с любопытством всматривался в пейзаж, который, судя по всему, внушал ему мысли грустные и тяжелые. Смуглое лицо его омрачилось, он хранил молчание, и два или три раза подносил руку ко лбу, будто прогоняя скорбные воспоминания.
Между тем ничто не напоминало здесь о былом сражении. Холм, с вершины которого австрийская артиллерия громила розентальские дома, был покрыт зеленью, на том месте, где стояла батарея, мальчик пас коров. Поля были тихи и пустынны. В садах под лучами теплого майского солнца распускались почки миндальных и персиковых деревьев, зеленели всходы на полях. Проломы в крышах и стенах были починены, разрушенные дома вновь отстроены.
На другого путешественника с огромными усами и жесткими вьющимися волосами перемены эти, казалось, производили совсем не то впечатление, как на его товарища: он рассматривал все с явным удовольствием. Усач был старше своего спутника лет на пять, но угреватая кожа и наметившееся брюшко отнюдь не молодили его, а лицо портил широкий шрам на лбу. Кавалерская ленточка тоже украшала петлицу мужчины.
Время от времени он издавал радостные восклицания, но друг его, казалось, не слышал их.
– Ах, полковник, – сказал он наконец, потирая руки, – что за чудесные воспоминания пробуждают эти места! Австрийцы получили здесь такую взбучку, от которой, думаю, долго чесалось у них... Сущее удовольствие вспомнить об этом: точно хорошая порция водки на голодный желудок во время быстрого марша!
Тот, к кому относились эти слова, откинулся на подушки и закрыл руками глаза, испустив глубокий вздох.
– Ты никогда не любил вспоминать об этом, – продолжал усач, – между тем, господин полковник, позвольте старому товарищу сказать вам, что тут не произошло ничего такого, чего вы могли стыдиться.
– Эти места, исполненные для тебя таких приятных воспоминаний, – ответил полковник изменившимся голосом, – напоминают мне о самых мучительных минутах в моей жизни.
– Вот чего я никак не могу понять, если только хандра твоя не связана со смертью того молодого человека, который...
Он не договорил, увидев, что лицо его приятеля исказила болезненная гримаса.
– Пожалуй, оставим этот предмет, – вздохнул он. – Хотя твое необъяснимое отвращение к этим местам огорчает меня тем более, что я сделаю тут, возможно, бессрочный привал...
– Что ты говоришь, Раво? – рассеянно спросил Арман Вернейль, которого читатель, без сомнения, узнал в полковнике. – Ты хочешь оставить службу?
– А почему бы и нет? Послушай, дорогой мой Вернейль, я вытесан совсем не из того дерева, из которого делают генералов и маршалов Франции. К тому же мне сорок лет, я капитан, имею орден, карьера моя сделана, и остается только одно: быть убитым или изувеченным в каком-нибудь сражении, а это ж ремесло мне наскучило. Вот я и решил, если дела пойдут на лад, снять мундир и поселиться в этом мирном уголке. Обзаведусь женой, ребятишками, кроликами, стану попивать пиво, продавать сыр и буду счастлив.
– Но зачем же, Раво, удаляться именно сюда, в Швейцарию, а не остаться во Франции?
– А ты разве забыл малютку Клодину, дочь протестантского пастора? – сказал Раво, бросив искоса взгляд на полковника. – Если так, то тем лучше, потому что, хотя и давно это было, а я помню, что девочка питала слабость к тебе. Знай, Вернейль, что в тот день, когда мы оставили деревню, я объяснился с прекрасной швейцаркой. Правда, мы насилу понимали друг друга, потому что она довольно дурно говорит по-французски, а я не более силен в немецком. Между тем я признался ей в своей страсти сколько мог красноречивее и назначил свадьбу после моего возвращения, которое, по тогдашним моим расчетам, должно было последовать по окончании военной кампании. Она обещала ждать. К несчастью, война затянулась, но наконец-то я здесь. В протестантских семьях обещание священно, потому я уверен в Клодине. Жениться на прелестной девушке, о которой я столько думал на биваках, в гарнизоне, в худые и хорошие дни! Посуди, Вернейль, имею ли я причину радоваться своему возвращению в эту благословенную деревню!
