Валерий Гусев - Мстители двенадцатого года
— Так мне-то как быть? Ждать решения?
— Я тебя в обиду не отдам. Мое правило знаешь: другу — руку с чаркой, врагу — пуля в лоб. Что до меня касается, многое могу простить, однако Отечеству обиду и отцу не прощу. Реляции мои знаешь?
Алексей кивнул. Воюем вместе — как не знать. Дело началось в селе Токарево. Давыд взял там своей рукой две шайки мародеров-французов. Позволил казакам и крестьянам ровно поделить меж собой добычу, в числе которой — и ружья с патронами. А потом собрал мир и дал наставление крестьянам, как поступать с врагами Отечества, особливо с мародерами.
— Примите их дружелюбно, — говорил Давыд, — с поклонами. Поклон они лучше всяких слов понимают. Поклон он на всех языках ясен. Поднесите с поклонами все, что есть у вас съестного, а особливо питейного. Уложите спать пьяными, а коли точно заснут, бросьтесь все на оружие их. Ведь оно обыкновенно кучею в углу избы составлено. И совершите то, что Бог повелел совершать с врагами Христовой церкви и Отечества нашего. — Словам этим внимали с большим одобрением. — Истребив их, закопайте в хлеву, в лесу, в любом неходимом месте. И чтобы было оно неприметно свежей вскопанной землей. Ибо басурманы будут здесь рыться, полагая, что здесь вы укрыли от них скудное достояние свое. А отрыв тут тела своих товарищей, всех вас побьют намертво и село сожгут. Особливо наказываю: Бог велит православным христианам жить мирно между собою и не выдавать врагу друг друга, особенно чадам Антихриста, кои не щадят и Храмы Божии. Все, что сказал вам, братцы, передайте соседям вашим, от села к селу.
Крестьяне слушали, сняв шапки. Глаза были полны суровой решительности. Русский человек, как и всякий другой, может порой потерять себя в минуту личной опасности, но всегда, когда нависает чужая гроза над родной землей, становится тверд, упрям, находчив и непобедим. Это не только наше мнение, это оценка многих из тех, кто пытался сломить русский народ.
— Ну и еще наказал я старостам, чтоб на дворе у них всякой порой были готовы три, а еще лучше четыре парня, посмелее и посмекалистей. И как завидят многие число французов, тотчас на коней и скакать розно, во все стороны, искать меня с моими молодцами, а уж я приду на помощь непременно.
Давыд отставил стакан, набил трубку, добавил щедрую струю дыма в общее облако, висящее над веселым столом.
— Такую реляцию, — проговорил Алексей, — расписать бы да по деревням повсюду развезти — грамотный-то мужик повсюду найдется.
Давыд усмехнулся:
— А то я так не думал. Да вот нет — нельзя никак. Первое нельзя — что врагу может в руку достаться, и он прознает про мой способ и совет, как укрощать и истреблять мародеров. А второе нельзя еще покруче выходит. И без того враги наши жалуются: мол, не по правилам мы воюем, нарушаем все законы войны. Уж Михал Ларивоныч сколько раз принужден был отговариваться. К солдатам моим, — так он отзывался Наполеону, — к регулярному войску претензий не имеется, оно ведь так. А уж за обиженный народ, за разгневанный простой люд в ответе быть не могу. И я так же рассуждаю. Уж коли ворвался тать в твой дом — круши его, чем подвернется, хоть ухватом, хоть сковородой — все по правилам будет.
Поговорили еще, условились о всяких действиях, однако Давыд, заботливый начальник, понял, что Щербатова что-то острое сердце гложет. Помощь нужна, либо совет добрый. Спросил ласково, руку ему на колено положив.
— Батюшка у меня на Москве, в ополчении. Боюсь, живым не вырвется.
— Выручать надо! — горяч был Давыд.
— О том и просьба. Мне бы ваш приказ — со взводом в Москву войти…
— Ну да, ну да. — Давыд призадумался. — В виде французов, так понимаю? Опасно. — Покачал головой. — Не дай бог, попадешься, да прознают, кто ты есть — тут же тебе расстрел либо виселица. Они партизан не жалуют.
— Понимаю, однако душа не спокойна. Но подумалось — взвод весь из офицеров собрать, по-французски все говорят, не дознаются.
— Слушай-ка, брат Щербатой, — глаза Давыда заискрились. — Будет тебе и разрешение от меня, и помощь. Тут, не так давно, выхватили мои разбойники офицера из ихнего штаба, хотели было срубить сгоряча, да я вмешался, взял его под свое крыло. Благородный человек, сердцем осуждает нашествие, в императоре своем разочаровался. Еще шаг-два — и готов будет нам служить, отважно и усердно.
— Так что же? — Алексей не сразу Давыдову задумку ухватил. — Если батюшку схватят, обменять задумал?
— Это последнее дело. Я его с твоим отрядом отправлю. Офицер он известный, заместо пароля и пропуска тебе будет.
Алексей задумался. Мысль заманчивая, да не предаст ли, когда среди своих окажется? А Давыд уже увлекся.
— Скажет повсюду, что казаки его захватили, да вот, к счастью, этот молодец, капитан-кирасир, со своими молодцами его отбил. Ладно ли? Да ты постой, сей минут за ним пошлю. И за злодеем Сашкой.
— Что за злодей такой?
— Да тебе он известен. Сашка Фигнер, злодеем его прозвали.
«Вот уж он-то ни к чему», — подумал Алексей, но вслух не сказал.
Фигнер был знатный партизан. Его отряды наводили ужас на неприятеля. До того ужас, что, как и за Давыдову, так и за его голову сулилась от французского командования большая награда.
Отважен Фигнер, дерзок, находчив. В тыл к французу, как в свой дом, ходит. То офицером, то монахом, то купцом, то мужиком. Ценнейшие сведения доставлял. А уж по большим дорогам разбойничать — не было ему равных. Разгонял конвои, брал трофеями не только фураж да награбленное завоевателями, но больше всего ружей, сабель, палашей и пушек. Сотнями приводил пленных. И — война есть война, она в людях и лучшее будит, и самое дурное. Сотнями приводил и сотнями же расстреливал, порою и своей рукой, без жалости и без злобы. Однако эта злоба все-таки в нем сидела. И знать, очень глубоко. Наружно не кипела, а внутри стремилась взорваться. Не раз и не два пенял ему на то Давыд, да от Сашки один ответ:
— Да, помилуй, куда ж мне их девать? Кормить нечем, отправлять в армию — так у меня людей вчетверо меньше пленников. На волю отпустить — сам же плетью приголубишь.
Ну что с ним делать? А партизан лихой. И товарищ надежный. Не скуп на помощь, себя не щадя на выручку придет. Да и за пуншем не из последних, весел и остроумен. Но дружески близок с ним никто не был. Отвращала от дружбы его жестокость. И, что надобно заметить, зол и беспощаден Сашка был только к французам. Сброду всякого, со всей Европы, в Великом войске Бонапарта было сверх всякой меры. Тут тебе и австрийцы и прусаки, баварцы, саксонцы, голландцы, швейцарцы, итальянцы, поляки — отовсюду набрал. Так вот к ним, хоть того они и не стоили, Сашка Фигнер был не только снисходителен, но и братски добр. И кормил, и даже из своего кармана деньгами оделял. Загадка… Сильная загадка. Промеж офицеров, однако, разгадка мелькала. Поговаривали, что совсем незадолго до войны женился Сашка по любви, не из расчета на приданое. Но вдруг — месяц, два — без сожаления расстался с юной супругой и ушел в действующую армию. И вот тут досужие вояки стали осторожно сплетаться языками, сопоставляя неожиданный разрыв и ненависть к французам. А не вмешался тут в семейное счастие какой-либо хлыщ с Кузнецкого моста, либо гувернер в барском доме? Кто знает? Стреляться с ним Сашке, дворянину, было не с руки. Побить его канделябром — может, и побил. А как быть с неверной (возможно) супругой? Не перенес ли Фигнер свою ненависть к сопернику на всю французскую нацию?
