Геннадий Ананьев - Князь Воротынский
– Неужто, тумен? – спросил один из стражников, городовой казак. – Попрут если, не вдруг остановишь. Что тебе саранча.
– Нет, не тумен. Половина, должно быть, – возразил Никифор. – А пять тысяч – не десять. Меньше чем по десятку на одного. Выдюжим.
– Нельзя не выдюжить, – подтвердил городовой казак. – Все едино – не жить, если одолеют.
– Что верно, то верно, – согласился воевода. – Нельзя не выдюжить.
Сам же думал, как провести вылазку, чтобы обязательно взять языка и успеть вернуться в крепость, пока не отсекут от нее храбрецов. Слишком велико расстояние от ворот до басурманских станов. Если быстро сообразят что к чему, могут ударить с флангов и даже с тыла. Хочешь тогда или нет, а ворота придется закрыть, иначе ворвутся крымцы в город на спинах вылазки. «Чего не лезут на штурм?! Чего хитрят?!» Выходило, не сподручна вылазка с сечей. Ловчее пяток казаков выпустить. Пеших. Незаметно чтобы подобрались к юрте, желательно в центре стана, с охраной. Порешив стражника, хозяину – кляп в рот. Дружину же держать на конях у ворот, а сами ворота в готовности открыть моментально, чтобы, если что не так выйдет, ринуться на выручку.
Незадолго до заката собрал воевода казаков городовых и полевых, порубежных, которые со сторож отступили в крепость. Заговорил:
– Язык мне нужен вот так, – рубанул ребром ладони по кадыку. – Позарез. Хитрят басурманы, а мы что тебе котята слепые, только что вылупившиеся. Не гоже так, братия.
– На вылазку хочешь? – вразнобой посыпались вопросы, а следом – уверения: – Не сомневайся, не заупрямимся.
– Нисколько не сомневаюсь, только не о том я. Прикинул я – не годится вылазка. Опасаюсь я ее, а язык нужен. Вот и подумал…
– Верно, полдюжины хватит, – вышел на круг костистый казак с окладистой бородой и пышными усами. – К юрте, кляп в рот и – айда обратно. Я готов.
– Ишь ты, опередил меня, – довольно проговорил Никифор. – Кто еще по доброй воле?
Городовые казаки нерешительно переминались с ноги на ногу. Не привычна им просьба воеводы, а из сторож которые почти все согласились. Воевода поручил вызвавшемуся первым казаку-добровольцу выбирать для себя пятерых сослуживцев. Потом сказал им:
– Мастерицам велел я белые накидки вам изготовить. Скоро принесут. А уговор такой: дружина, казаки и дети боярские в готовности будут, пособят враз, если нужда возникнет. Для вас коней тоже приготовим. Умыкнете языка, как от стана до крепости половину пути осилите, прокаркайте вороной. Трижды.
– Куда с добром, – довольно отозвался бородатый казак. – А о нас, воевода, не сомневайся, не впервой.
Ему ли, стремянному князя Воротынского, воеводил который на засечной линии почитай до самого Козельска, не знать, как ловки казаки и дети боярские на сторожах. Им и лазутить приходилось, и сакмы перехватывать, схлестываясь с ними в коротких, но жестоких сечах, и станицами многодневно степь копытить, надеясь лишь на себя, не рассчитывая вовсе на скорую помощь. Засечная линия на украинах царевых не приемлет неловких и робких, они просто гибнут.
– Что ж, с Богом.
Ходка за языком удалась славно. Причем, не одного сгребли казаки, а целых двух. Один из них – десятник. До самого утра пленники упорствовали, хотя досталось им и плетей, и зуботычин вволю, а утром поняли, что ошибочно допрашивают их вдвоем. Повели десятника в кузницу, где новый подмастерье кузнеца раздувал уже горн. Оголили пленника до пояса, на угли положили пару железных прутков. Смотрит на весело разгорающийся огонь пленник насупленно и молчит.
– Почему сразу на штурм не пошли?
Молчание в ответ.
– Сколько воинов осадили крепость?
Молчание в ответ.
– Идут ли следом стенобитные машины и стенобитные орудия?
Желваки лишь жгутятся на широкоскулом лице.
– Ну да ладно, Господь простит, если так. Не желаешь по-доброму – твоя воля.
Кто-то из казаков предложил не каленым железом прижаривать, а руки на наковальню положить и – кувалдой.
– Левую сперва, а не одумается – правую тоже. Чтоб никогда сабли в руках держать не мог.
– И выхолостить, если не дойдет. Ни воин, ни мужик.
Всем понравилось это предложение, и толмач со смехом перевел пленнику, что намерены с ним сделать. Добавил при этом:
– Скажешь если все, что ведомо тебе, жив и невредим останешься. В кузню определим, когда отобьемся от твоих. – И к кузнецу: – Как, возьмешь молотобойцем?
– Крепок. Сгодится.
– Убейте меня, – вдруг резко заговорил пленный. – Так предопределил Аллах…
– Не бог твой тебя наказал, а ты сам себя, раззява. Тебя твои убьют, когда мы тебе руки расквасим, выхолостим и выбросим за ворота. Ты не хуже нас знаешь, что тебя ждет. Хребтину принародно переломят. И десятку твою всю казнят. А может, и сотню. С сотником во главе.
– Сотника нет. Он только меня и того, кого со мной схватили, в своем шатре оставил. Он сотню куда-то увел. Куда, мне неизвестно. Шатер его мы поставили, место для сотни есть, а где она – не знаю. Наша сотня задержала убежавшего от вас пленника, сотник с ним и ушел. Нас и коноводов еще с конями оставил.
– Паскудник! – зло выругался кузнец, а воевода, еще более нахмурившись, принялся додавливать десятника:
– Ты открыл нам большую тайну. Если не ответишь на остальные вопросы, твои слова станут известны вашим воеводам. Мы пошлем им белую стрелу.
Десятник молчал.
– Покличь писаря, – повелел Никифор младшему дружиннику выполнявшему при нем обязанности стремянного. – Поживей чтоб! – И к кузнецу: – Подавай-ка кувалду. Пока писаря нет, мы руками упрямца займемся.
– Штурма не будет, – буркнул пленник.
– Почему?
– Не знаю. Только осада. Будем ждать.
– Подкрепления?
– Казаки и ногаи должны отступать к нам. Мы тут встретим их… Уйдем к Одоеву. Или дальше. Там – сеча.
– Как скоро?
– Не знаю.
Десятник, он и есть десятник. И так очень много чего сказал. Можно его уводить в тайницкую. Пусть дожидается своего часа.
Рядовой воин знал еще меньше, хотя и был как бы в услужении у бека сотни. Упрямился же он сильнее десятника. Двужил даже велел каленым прутом по спине упрямца шлепнуть. Только это подействовало.
– К штурму не готовимся. Нам сказали, что когда возьмут Одоев и Белев, тогда пришлют сюда стенобитные машины. До этого будем ждать. Но простые воины другое говорят: в крепости есть что-то новое, дроб называется, поэтому нойоны наши медлят. Им что, у них богатства хватает, а нам какая корысть сидеть сложа руки, резать на еду заводных коней?
– Паскудник! – вновь зло обругал кузнец Ахматку. – Все выдал. Еще, не дай Бог, на остров басурман поведет!
Об этом же думал Никифор. Прикидывал: обо всем ли он позаботился, чтобы уберечь княгиню? Выходило, что особой тревоги быть не должно. Болото уже проснулось, задышало, и пройти к острову можно только по гати. Вторая тропа, хоть и знал о ней Ахматка, в весенние месяцы совсем непроходима. Снег отсырел, не удержит человека, а под снегом – хлябь бездонная. Выходило так: что послано на остров, то послано, подмоги не подбросишь. Одна теперь надежда на Бога и на защитников острова. «Должны отбиться, если татарва полезет! С Божьей помощью». Сложней, как виделось Никифору, послать гонцов в Серпухов и в Коломну, к князю своему. А слать их необходимо, чтобы поразмыслили о словах, сказанных десятником. В осаде только станут держать Белев, Одоев и Воротынск, не тратя на штурм сил, готовясь к какому-то иному сражению. К какому? Им, воеводам главным, больше возможности выведать у басурман, послав лазутчиков. Да и с полками как распорядиться, чтобы под рукой они находились, воеводам прикидывать.
