Артуро Перес-Реверте - Мыс Трафальгар
– Вы компри или не компри[82]?
– Ном-де-дье!.. Кескильдит-сетэпаньоль[83]?
– Я сказал, что ваша достопочтенная матушка оказывает услуги за деньги.
– Ме-вуайон!.. Сет-эноди-ни-жамэ-экри[84]!
– Извини, парень, но я не знаю по-каталонски. Ду-ю-спикин-спаниш[85]?
В конце концов удалось кое-как угомонить обоих, но потом Вильнев опять взялся за свое: мол, ладно, если испанцы не желают выходить в море, значит, выходить не будем. Pas de probleme, mes amis. D'accord[86].
Тогда воспитаннейший и дипломатичней-ший адмирал Гравина, у которого тоже начала закипать кровь, счел необходимым уточнить: испанцы готовы выйти, если им прикажут (причем сказал это на превосходном французском – он ведь мастер на такие дела). И напомнил господину адмиралу Вильневу: вместо того, чтобы пудрить мозги (mareer la perdrix), ему лучше бы не забывать, что всякий раз, когда приходилось действовать смешанной (combines) эскадрой, испанцы вступали в бой первыми и принимали на себя главный удар (dancer avec la plus espantose), как у мыса Фини-стерре, и я говорю это не для того, чтобы напомнить (pour signaler), как ваши французские корабли, такие отважные, не пришли на подмогу «Фирме» и «Сан-Рафаэлю», а сидели и чесали себе яйца (se touchant les oeufs), когда после того, как наши люди бились, словно львы (это сказал ваш собственный император), англичане на буксире уволокли оба судна с собой. Неспа?.. А после этого, видя, как французы насмешливо переглядываются, точно говоря: они еще будут учить нас жить, Гравина забыл и о дипломатии, и о наставлениях Годоя, и о своих танцах с королевой, встал и сказал: ладно, коллеги. Поговорили.
– Немедленно в море. Всем. А кто выйдет последним, тот трус.
Остальные испанцы тоже поднялись вместе с ним и сказали: черт побери, всем немедленно в море, и будь что будет. После этого Вильнев сбавил ход и сказал: пардон, мсье, ну зачем же так горячиться, ведь речь не идет о том, чтобы выйти в море кое-как. Вуайон, ме камерад. Серенитэ, эгалитэ, фратернитэ[87]. Давайте проголосуем. И, разумеется, они проголосовали. Магон голосовал за то, чтобы сниматься с якоря. Остальные – испанцы, Вильнев и его французские тигры, гроза морей, ужас англичан – за то, чтобы в море пока не выходить. Тем все и кончилось. А несколько дней спустя Вильнев узнал, что Наполеон, который был уже по горло сыт им, посылает в Кадис адмирала Розили, чтобы тот сменил его, Вильнева, на посту и передал ему приказ вернуться в Париж, где газеты уже склоняют его по всем падежам. То есть: пусть этот чокнутый кончает путаться под ногами там и быстренько скачет сюда, хоть задницу сотрет в кровь, потому что мне на днях нужно будет отлучиться, чтобы задать небольшую трепку австриякам, выиграть сражение при Аустерлице или как его там, войти в Вену и все такое, но прежде я хочу намылить холку ему. Вот так. И тогда Вильнев запаниковал, ясное дело, потому что иметь дело с парижским недомерком в минуту его гнева куда хуже, чем долго общаться с Нельсоном. И решил, что, в конце концов, лучше уж – была не была – выйти в море, даже без надежды на успех, чем оказаться у стенки или на коленях перед изобретением доктора Гильотена. Решено – сделано. Он вызвал к себе Гранину, а тому (после всего сказанного отступить он уже не мог, а кроме того, этот сукин сын Годой ежедневно долбил его письмами, напоминая, что он должен глотать все, что придется, и неукоснительно выполнять все распоряжения лягушатника, чтобы тот, не дай бог, не осерчал) не оставалось ничего другого, кроме как пожать плечами и сказать: ладно, о'кей. Снимаемся с якоря, а там будь что будет. Как сказал генерал-майор Эсканьо, когда испанские капитаны прощались: да будет сделано все то, что можно сделать, дети мои. По крайней мере, так мы спасем свою честь. И вот они все здесь, неподалеку от мыса Трафальгар, по уши в дерьме, спасают свою честь, потому что больше спасать нечего, и тащат вместе с собой в эту безмерную дурь тысячи несчастных, которым никакого дела не было до всей этой чести, самоотверженности, жертвенности и прочей чепухи, оканчивающейся на –тъ.
– Теперь и там тоже началось, командир, – указывает рукой Орокьета.
Карлос де ла Роча вновь направляет подзорную трубу на центр эскадры, теперь весь охваченный пушечной пальбой. Трехпалубник под белым штандартом – теперь уже ясно, что это «Виктори» с Нельсоном на борту, – действительно сделал попытку прорвать линию баталии союзников, вклинившись в брешь за кормой «Бюсантора», но ближайший корабль, французский «Редутабль» (этот маленький отважный капитан Люка, любимец всей эскадры), пришел на помощь адмиралу – он спешил так, что чуть не въехал своим бушпритом в ахтердек флагмана Вильнева – и перекрыл путь англичанину. А того инерция его быстрого хода привела борт о борт с «Редутаблем», и теперь оба корабля лупят друг по другу что есть сил. Англичанин уже потерял бизань-мачту, сейчас рушится фор-стеньга, а тем временем по вантам его противника матросы лезут на марсы, чтобы оттуда маневрировать парусами и осыпать палубу британца градом мушкетных пуль, гранатами и бутылками с зажигательной смесью. Мгновения тишины среди пушечных выстрелов заполняет треск ружей и пистолетов. Вцепившись друг в друга абордажными крючьями, оба корабля, выпав из линии, дрейфуют под завихрениями дыма, выбивая друг из друга целые тучи обломков.
– Молодчина все-таки этот Люка.
Капитан де ла Роча согласен. Сцепившись с огромным британцем, третья палуба которого в два раза выше его самого, «Редутабль» бьется с неимоверной отвагой – семьдесят четыре пушки против ста. И не только это: с «Антильи» видно, как люди с «Виктори», карабкаясь кто по снастям и реям упавших парусов, кто по грот-мачте, кто по якорям, спрыгивают на палубу «Редутабля» и как их раз за разом отбрасывают. Грот-брам-стеньга англичанина рушится вместе с хаосом спутавшихся снастей и разодранных парусов. Нельсон получает то, на что не рассчитывал. И по крайней мере легко ему не будет, кто бы ни победил в этой схватке. Как не было ему легко ни в девяносто седьмом, близ Кадиса, в Ла-Калете, где ему пришлось отступить перед огнем испанских батарей, ни тогда, когда несколько дней спустя, при попытке взять Тенерифе, он, помимо двухсот двадцати шести человек убитыми и ста двадцати трех ранеными, потерял еще и правую руку. Он гений морских битв – несомненно. Он часто побеждает – пожалуй. Но то, что он непобедим, – да ни черта подобного.
– Это не может продолжаться вечно.
И действительно, очень скоро все меняется. Еще один английский трехпалубник проскользнул через брешь в линии и спешит на выручку своему адмиралу: он обходит «Виктори» и «Редутабль», которые по-прежнему дрейфуют вместе, становится борт о борт справа от француза и тоже начинает расстреливать его в упор. А вскоре к нему присоединяется и третий семидесятичетырехпушечный британец: пройдя сквозь брешь, пристраивается к противнику со стороны кормы и тоже начинает крушить его. Грот-мачта «Редутабля» срезана, она валится на трехпалубник справа, а его брам-стеньги, в свою очередь, – на палубу француза. Сцепившись в смертельном объятии, перепутавшись обломками мачт, сорванными снастями и клочьями рваных парусов, «Виктори», «Редутабль» и трехпалубник медленно дрейфуют среди языков пламени и вспышек выстрелов, и бой на них не прекращается ни на секунду.
