Луис Ламур - Походный барабан
— И там ты тоже бывал? — в голосе Валабы звучала нотка сарказма.
— Был и там. Это земля скалистых берегов, густых лесов, и берега её простираются и к югу, и к северу.
— Викинги говорили о зеленой земле, — произнес Аверроэс с сомнением.
— Я рассказываю о другой земле, но о ней давно известно моему народу. Норвеги ходили туда из Зеленой Земли — Гренландии и из Ледяной Земли — Исландии — за лесом для постройки кораблей и особенно для мачт. Иногда они высаживались на берег, чтобы завялить рыбу или поохотиться.
— Так эти места исследованы?
— А кому это нужно? Там густые леса и полудикие жители, у которых нет на продажу ничего, кроме мехов или кож. Туда ходят только за рыбой.
— Ты не араб?
— Я Матюрен Кербушар, путешествующий и изучающий науки.
Аверроэс улыбнулся:
— А разве не все мы таковы? Путешествующие и изучающие науки…
Он отхлебнул чаю:
— Чем ты занимаешься в Кордове?
— Я прибыл, чтобы учиться, но, не найдя школы по душе, учусь по книгам.
— Ты поэт? — спросила Валаба.
— У меня нет дара.
Аверроэс усмехнулся:
— Должно ли это останавливать тебя? Да у многих ли есть дар? В Кордове, может быть, миллион человек, и все пишут стихи, а дар, пусть даже самый скромный, найдется не более чем у трех дюжин.
Собеседники мои вернулись к своей беседе, а я — к своему чтению — великому «Канон» Авиценны, повествующему об искусстве врачевания. Говорили мне, что в его многих томах содержится более миллиона слов.
Когда они уходили, глаза мои смотрели им вслед, следя за стройной и грациозной Валабой. Знай она только, о чем я думаю, просто посмеялась бы надо мной. Это, впрочем, меня нисколько не волновало.
Кто я такой, варвар из северных земель, чтоб хотя бы просто быть знакомым с такой женщиной? Я, безземельный скиталец, заурядный студент?
Она была спокойна, равнодушна, прекрасна и богата. Молодая дама с разумом и способностью судить о людях. Но мое время ещё придет…
У меня были обширные устремления. Я хотел многое повидать, хотел состояться как личность, но более всего — понимать. Многое, что здесь воспринималось как само собой разумеющееся, мне было в новинку, и я обнаружил, что, если не хочешь выглядеть глупцом, лучше всего легко вплетать свою нить в любой разговор. Однако я учился, и обычаи этого города понемногу становились моими обычаями.
Чем больше узнавал я, тем более понимал свое невежество. Только невежда бывает категоричным и самоуверенным, и только невежда может стать фанатиком, ибо с каждой новой крохой познаний разум постигает все яснее, что всем вещам, мыслям и явлениям свойственны оттенки и относительность смысла.
Друидское обучение не только натренировало мою память, но и приучило быстро выделять и усваивать главную мысль и существенные моменты. Большую часть прочитанного я прочно удерживал в памяти.
В знаниях крылась не только сила, но и свобода от страха, ибо, вообще говоря, человек боится лишь того, чего он не понимает.
Это было время, когда все богатство знания было открыто каждому, кто стремился к нему, и врач тогда часто бывал одновременно астрономом, географом, философом и математиком. В библиотеке Ибн Тувайса насчитывалось несколько сот томов. Я прочел их и изучил.
Мало-помалу у меня начали появляться знакомые. Одним из них был Махмуд. Высокий двадцатичетырехлетний студент, тщеславно гордящийся своими усами и остроконечной бородкой. Во многом он был обыкновенным щеголем, но обладал острым умом и ловко владел мечом.
Мы случайно встретились в саду Абдаллаха на берегу Гвадалквивира. Сад был тенистый и прохладный. Разросшиеся деревья создавали островки тени на каменных плитах, и я часто сидел там с книгой в одной руке и стаканом золотистого хереса в другой.
Однажды на страницу, которую я читал, легла чья-то тень, и, подняв глаза, я впервые увидел Махмуда.
— О? Студент и винопийца? Ты что, не чтишь Коран?
В то время следовало соблюдать осторожность, потому что в период правления Йусуфа в Кордове встречались фанатики. Но глаза незнакомца казались дружелюбными.
— В такой жаркий день сам Пророк, читая Авиценну, не отказался бы от стаканчика… А кроме того, — добавил я мимоходом, — он никогда не пробовал вина из Хереса.
Он присел рядом.
— Меня зовут Махмуд, я изучаю законы и иногда пью вино.
— А я — Кербушар.
В тени развесистого дерева мы беседовали тогда о том, о чем беседуют молодые люди, когда мир их наполнен идеями и страстью к познанию. Говорили о войне и женщинах, о кораблях и верблюдах, об оружии и Авиценне, о религии и философии, о политике и зарытых сокровищах, но больше всего — о Кордове.
Мы ели фиги, маленькие лепешки и пили вино, и беседовали, пока солнце не ушло с небес и не появилась ему на смену луна. Мы говорили об ошибках Цезаря и смерти Александра, и он рассказывал о Фесе, Марракеше и великой пустыне, простершейся к югу от этих городов.
Это стало началом дружбы — первой дружбы, завязавшейся у меня в стране мавров.
Конечно, был ещё Иоанн Севильский, чье имя многократно упоминалось, и старый Ибн Тувайс, о котором не упоминалось вообще.
Золото мое закончилось, и я продал сапфир. Такой ценой был куплен досуг, и время для учения и ночных прогулок по улицам с Махмудом, и ещё многое другое.
Потрясающая книга появилась недавно в Кордове — написанная аль-Хазини в Мервском оазисе и озаглавленная «Книга о равновесии мудрости». Это был великолепный обзор известных к тому времени знаний по гидростатике и механике, но там говорилось также и о теории тяготения и о том, что воздух имеет вес.
Мы яростно спорили об этом и уже достаточно распалились, когда вдруг мимо нас проехала на верблюде девушка. Мы тут же забыли о тяготении, и вес воздуха обратился для нас в ничто.
Махмуд вскочил на ноги:
— Вы видели ее? Видели, как она посмотрела на меня?
— На тебя? — насмешливо улыбнулся его приятель Гарун. — Она на Кербушара посмотрела! Я это и раньше замечал. Все девушки смотрят на него!
— На эту неверную собаку? — фыркнул Махмуд. — На это зловоние в ноздрях человечества? Она посмотрела на меня!
Верблюд остановился неподалеку, на жаркой, пыльной улице. Всадницу сопровождали четверо солдат — крепкие, угрюмые люди; но что-то в ней привлекло мое внимание, и глаза девушки, глядевшие поверх чадры, встретились с моими. Это был не обман зрения, не тщеславие.
На улице стояла жара, а передо мной только что поставили свежий шербет. Повинуясь какому-то порыву, я взял сосуд с напитком и, четырьмя быстрыми шагами перейдя улицу, подошел к верблюду.
