Александр Дюма - Двадцать лет спустя (часть первая)
Арамис расхохотался.
— Вы по-прежнему веселый собеседник, мой милый, — сказал он, — и ваше гасконское остроумие вам не изменило. Да, в том, что вы говорите, есть доля правды; но не подумайте только, что я влюблен в госпожу де Лонгвиль.
— Еще бы! После того как вы были так долго возлюбленным госпожи де Шеврез, не отдадите же вы свое сердце ее смертельному врагу.
— Да, правда, — спокойно ответил Арамис, — когда-то я очень любил эту милую герцогиню, и, надо отдать ей справедливость, она была нам очень полезна. Но что делать! Ей пришлось покинуть Францию. Беспощадный был враг этот проклятый кардинал, — продолжал Арамис, бросив взгляд на портрет покойного министра. — Он приказал арестовать ее и препроводить в замок Лош. Ей-богу, он отрубил бы ей голову, как Шале, Монморанси и Сен-Марсу; но она спаслась, переодевшись мужчиной, вместе со своей горничной, бедняжкой Кэтти; у нее было даже, я слыхал, забавное приключение в одной деревне с каким-то священником, у которого она просила ночлега и который, располагая всего лишь одной комнатой и приняв госпожу де Шеврез за мужчину, предложил разделить эту комнату с ней. Она ведь изумительно ловко носила мужское платье, эта милейшая Мари. Я не знаю другой женщины, которой бы оно так шло; потому-то на нее и написали куплеты:
Лабуассьер, скажи, на ком…
Вы их знаете?
— Нет, не знаю; спойте, мой дорогой.
И Арамис запел с самым игривым видом:
Лабуассьер, скажи, на комМужской наряд так впору?Вы гарцуете верхомЛучше нас, без спору.Она,Как юный новобранецСреди рубак и пьяниц,Мила, стройна.
— Браво! — сказал д’Артаньян. — Вы все еще чудесно поете, милый Арамис, и я вижу, что обедня не испортила вам голос.
— Дорогой мой, — сказал Арамис, — знаете, когда я был мушкетером, я всеми силами старался нести как можно меньше караулов; теперь, став аббатом, я стараюсь служить как можно меньше обеден. Но вернемтесь к бедной герцогине.
— К которой? К герцогине де Шеврез или к герцогине де Лонгвиль?
— Друг мой, я уже сказал, что между мной и герцогиней де Лонгвиль нет ничего: одни шутки, не больше. Я говорю о герцогине де Шеврез. Вы виделись с ней по возвращении ее из Брюсселя после смерти короля?
— Конечно. Она тогда была еще очень хороша.
— Да, и я тоже как-то виделся с ней в то время; я давал ей превосходные советы, но она не воспользовалась ими; я распинался, уверяя, что Мазарини — любовник королевы; она не хотела мне верить, говорила, что хорошо знает Анну Австрийскую и что та слишком горда, чтобы любить подобного негодяя. Потом она очертя голову ринулась в заговор герцога Бофора, а негодяй взял да и приказал арестовать герцога Бофора и изгнать герцогиню де Шеврез.
— Вы знаете, — сказал д’Артаньян, — она получила разрешение вернуться.
— Да, и уже вернулась… Она еще наделает глупостей.
— О, быть может, на этот раз она последует вашим советам?
— О, на этот раз, — сказал Арамис, — я с ней не виделся; она, наверно, сильно изменилась.
— Не то, что вы, милый Арамис; вы все прежний. У вас все те же прекрасные черные волосы, тот же стройный стан и женские руки, ставшие прекрасными руками прелата.
— Да, — сказал Арамис, — это правда, я забочусь о своей внешности. Но знаете, друг мой, я старею: скоро мне стукнет тридцать семь лет.
— Послушайте, — сказал д’Артаньян, улыбаясь, — раз уж мы с вами встретились, так условимтесь, сколько нам должно быть лет на будущее время.
— Как так? — спросил Арамис.
— Да, — продолжал д’Артаньян, — в прежнее время я был моложе вас на два или три года, а мне, если не ошибаюсь, уже стукнуло сорок.
— В самом деле? — сказал Арамис. — Значит, я ошибаюсь, потому что вы всегда были отличным математиком. Так по вашему счету выходит, что мне уже сорок три года? Черт возьми! Не проговоритесь об этом в отеле Рамбулье: это может мне повредить.
— Будьте покойны, — сказал д’Артаньян, — я там не бываю.
— Да ну?! Но чего застрял там этот скотина Базен? — вскричал Арамис. — Живей, болван, поворачивайся! Мы умираем от голода и жажды!
Вошедший в эту минуту Базен воздел к небу бутылки, которые держал в руках.
— Наконец-то! — сказал Арамис. — Ну как, все готово?
— Да, сударь, сию минуту. Ведь не скоро подашь все эти…
— Потому что вы воображаете, будто на вас все еще церковный балахон, и вы только и делаете, что читаете требник. Но предупреждаю вас, что если, перетирая церковные принадлежности в своих часовнях, вы разучитесь чистить мою шпагу, я сложу костер из всех ваших икон и поджарю вас на нем.
Возмущенный Базен перекрестился бутылкой. Д’Артаньян, пораженный тоном и манерами аббата д’Эрбле, столь непохожими на тон и манеры мушкетера Арамиса, глядел на своего друга во все глаза.
Базен живо накрыл стол камчатной скатертью и расставил на нем столько хорошо зажаренных ароматных и соблазнительных кушаний, что д’Артаньян остолбенел от удивления.
— Но вы, наверное, ждали кого-нибудь? — спросил он.
— Гм! — ответил Арамис. — Я всегда готов принять гостя; да к тому же я знал, что вы меня ищете.
— От кого?
— Да от самого Базена, который принял вас за дьявола и прибежал предупредить меня об опасности, грозящей моей душе в случае, если я опять попаду в дурное общество мушкетерского офицера.
— О, сударь! — умоляюще промолвил Базен, сложив руки.
— Пожалуйста, без лицемерия. Вы знаете, я этого не люблю. Откройте-ка лучше окно да спустите хлеб, цыпленка и бутылку вина своему другу Планше: он уже целый час из сил выбивается, хлопая в ладоши под окном.
Действительно, Планше, задав лошадям овса и соломы, вернулся под окно и уже три раза повторил условный сигнал.
Базен повиновался и, привязав к концу веревки три названных предмета, спустил их Планше. Последний, не требуя большего, тотчас ушел к себе под навес.
— Теперь давайте ужинать, — сказал Арамис.
Друзья сели за стол, и Арамис принялся резать ветчину, цыплят и куропаток с мастерством настоящего гастронома.
— Черт возьми, как вы едите! — сказал д’Артаньян.
— Да, неплохо. А на постные дни у меня есть разрешение из Рима, которое выхлопотал мне по слабости моего здоровья господин коадъютор. К тому же я взял к себе бывшего повара господина Лафолона, знаете, старого друга кардинала, того знаменитого обжоры, который вместо молитвы говорил после обеда: «Господи, помоги мне хорошо переварить то, чем я так славно угостился».
