Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 3
Невысокий, легкий мужичок шагнул в зал, и, прищурив карие, быстрые глаза, оглядев вскочившего с лавки подростка, сказал: «Видел я, как ты Егорку заштопал. Ровненько, аж залюбовался».
— Кого ты там штопал? — шепотом спросила Марья.
— Потом, — отмахнулся Элияху и посмотрев на полуседую бороду мужчины, вежливо сказал:
«Судаков я, Илья Никитич, из Смоленска. А сие моя мать, Лизавета, блаженная она, и сестра — Марья».
Мужик пожал ему руку и, зорко взглянув на стол, ответил: «А я — Никифор Григорьевич, хозяин всего этого, — он обвел рукой зал. Глаза мужчины остановились на бесстрастном лице Лизы, — она сидела, уставившись куда-то вдаль, — и Никифор Григорьевич присвистнул: «Вот оно как, значит. Ну, что сие мать твоя, это ты, Илья Никитич, брешешь. Тако же и девочка тебе не сестра».
Элияху покраснел и твердо сказал: «Правду говорю».
— Гриша! — неожиданно громовым голосом крикнул Никифор Григорьевич. Парень отдернул занавеску, и отец приказал: «Принеси из моей горницы ту шкатулку, что Федор Петрович оставил».
Марья сидела, молча, притихнув, держа Лизу за руку, исподлобья смотря на мужчину.
Никифор Григорьевич поставил на стол простой, деревянный, с медными накладками ларец, и, порывшись в нем, достав кипу пожелтевшей бумаги, стал раскладывать на столе листы.
Марья ахнула и потянулась за одним из рисунков. Маленькая, пухлая девочка в сарафане стояла, засунув пальчик в рот, держа за ногу тряпичную куклу. Она все смотрела на чуть стершиеся линии, а потом, подняв глаза, подтащила к себе еще один лист. Женщина в большом берете с перьями, лукаво улыбалась, глядя через плечо, подняв бровь.
— Мама! — потрясенно сказала Марья. «Это же мама! А это я — она указала на девочку, — только маленькая еще. Я эту куклу помню, немножко».
— Сие твой отец рисовал, — Никифор Григорьевич погладил ее по голове, — как во времена самозванца у меня прятался. Каждый день, бывало. Ну, а как воевать уехал, — дак оставил.
— Я вам расскажу, — Элияху все не мог отвести взгляда от рисунков. «Красота, какая, — вдруг подумал он. «Хоть и нельзя этого нам, а все равно — красота».
Никифор Григорьевич выслушал подростка и вздохнул: «Дак кто его знает, где теперь Федор Петрович? Правильно тебе сказали — под Смоленском, наверное, и сын его старший, Петя, — тако же. Степа-то у него богомаз, иконы рисует, вряд ли воевать отправился».
— А под Смоленском войско разгромили, — пробормотал Элияху. «Я, как был у Кремля, утром еще, гонец оттуда вернулся».
— Что с отцом? — внезапно, жестко спросила девочка. «Что с братом моим?». Лиза все сидела, не двигаясь, и Никифор Григорьевич осторожно сказал: «Ты не бойся, милая. Ждать надо.
Смута вон, опять, на площади супротив царя кричат. А мать твоя, — он замялся, — давно она такая?»
— Я ее другой и не помню, — грустно ответила Марья, и, взяв Элияху за руку, едва слышно сказала: «Ты только не бросай нас, ладно?»
— Сдурела никак, — буркнул подросток. «Куда я вас брошу, нет, пока мы твоего отца, или братьев не найдем, никуда я вас не отпущу».
Дверь кабака заскрипела, и кто-то весело сказал с порога: «А, Никифор Григорьевич, вот и вернулись вы! Ну, покормите меня на дорожку, и с собой чего-нибудь дайте, опосля ваших пирогов других харчей и не хочется».
— Михайло Никитич! — обрадовался мужчина. «Давненько вас не видел. Радость-то, какая Федору Петровичу, смотрите, и жена его нашлась, и дочка».
Татищев посмотрел на маленькую, изящную, в скромном сарафане женщину, что сидела, уставившись на бревенчатые стены кабака, на девочку — синеглазую, с толстой, рыже-каштановой косой, и холодно подумал: «А сие мне совсем некстати. Хорошо, что я ее Василию Ивановичу не отвел, тот бы сразу свою бывшую невесту признал. Девчонка-то ладно, она не помеха, а вот жена…»
— Это Татищев, Михайло Никитович, — радушно сказал хозяин кабака. «Самолучший друг Федора Петровича, тако же у меня жил, как они супротив самозванца боролись. Вот и Лизавета Петровна, и Марьюшка, а сие Илья Никитич, он из…
— Смоленска, — прервал его подросток. «Из Смоленска я, присматриваю за ними». Элияху пожал маленькую, крепкую руку Татищева, и, поймав на себе взгляд холодных, серых глаз, подумал: «А ведь я его уже видел. На Красной площади, да. Он за спинами тех, кто на Лобном месте кричал, отирался».
— Этот еще откуда взялся? — зло сказал себе Татищев, осматривая парня. «Нет, сей Илья Никитич тут совсем не к месту, избавляться от него надо. А парень, высокий, какой, и в плечах вон — косая сажень. Ну да ладно, с ним я справлюсь».
— Это мой брат, — вдруг, звонко, сказала девочка. «Троюродный. А что с отцом моим, знаете вы?»
Татищев присел на лавку, и, вздохнув, перекрестился: «Я только что в Кремле был, там еще один гонец из-под Смоленска вернулся. Погиб Федор Петрович, на поле боя, и брат твой старший, Петр — тако же. Упокой Господь души их».
— Сейчас она кричать зачнет, — Татищев усмехнулся про себя, — плакать. Ну и славно. Больше шума — меньше выспрашивать будут, — что и как. А как в Нижний Новгород ее привезу — скажу, мол, ошибка вышла, она и порадуется только.
Девочка посидела, молча, несколько мгновение. Потом, взяв мать за руку, сглотнув, она сказала, глядя на Татищева большими, синими глазами: «У меня еще один брат есть, Степа.
Никифор Григорьевич сказал, что он богомаз, на войну не ездил. Где он?»
— Да кто ж знает, — развел руками Татищев, — с этой смутой всех по стране разметало. Был в Андрониковом монастыре, здесь, на Москве, а потом, — мужчина пожал плечами, — один Господь ведает, где он сейчас.
Элияху потянулся за кафтаном, что лежал на лавке, и спокойно надевая его, сказал: «Где этот монастырь? Пойду, поспрашиваю, может, они там знают, что со Степаном случилось».
— Не надо бы этого, Илюша, — озабоченно сказал Татищев, — вон, смута какая в городе, Земский собор кричит, что, мол, царя в монахи постричь надо, да и самозванец тут неподалеку, говорят, в Коломенском уже. Мало ли что. Вы лучше тут сегодня посидите.
Завтра я вас в свою подмосковную усадьбу отвезу, там места глухие, безопасно. А оттуда уже и дальше двинемся, Степу мы найдем, обещаю.
Марья кивнула, и, взяв мать за руку, велела: «Вставай!». Та повиновалась и девочка, глядя на Элияху, блестящими глазами, сказала: «Я ее сейчас наверх отведу, в светелку.
Присмотришь за ней, пока я стирать пойду?»
— Да, — тихо ответил подросток, глядя на прямую, жесткую — только плечи чуть дрожали, — спину ребенка.
В открытое окно светелки были слышны далекие, слабые выстрелы и чьи-то крики. Лиза сидела на скамье, привалившись к стене, глядя на бесконечное, голубое, жаркое небо.
