Смерть-остров - Галия Сергеевна Мавлютова
В кухне было светло и чисто. Опрятная плита, горшки и кастрюли на полках, все до блеска вычищены, сияют, как зеркала.
— Тебе бы, Мишка, бабой родиться! — глубокомысленно изрёк Рагузин и осёкся. На него уставились два волчьих глаза, один жёлтый, весь в огне, второй карий, но с зеленцой. Глаза свирепо щурились, и из них змеилась лютая ненависть.
— Говори да не заговаривайся, пьянь каторжная!
Александр Николаевич опустил голову. С Мишкой Логуновым шутки плохи. Если возненавидит, то с корнем изведёт, и старые связи не помогут. К самому товарищу Долгих человек допущен, а это выше всякого звания.
— Да пошутил я, Миха, пошутил, — повинился Рагузин и уселся в неосвещённом углу, чтобы самому видеть все, а Логунову — только его ноги.
— За такие шутки вышка положена, — сердито пропыхтел Логунов и разложил поклажу по шкафам и полкам. Рагузин понял, что это спецпайки. Чего там только не насовано: и колбаса, и балыки, и всякая всячина, икра, грудинка, копчения. В голодные времена никто о таком и не мечтает. Александр Николаевич сглотнул слюну. Попросишь — не даст; Логунов жадный, не любит делиться.
— На, ешь, Лександра Николаич!
Прижимистый Логунов неожиданно расщедрился, выложив на тарелку ломоть пшеничного хлеба, сверху метнул кусок аппетитного балыка.
— А запить-то чем? — воскликнул Александр Николаевич, подскакивая к столу. — Балычок он, солёненький, жидкости просит. Горло бы смочить чем-нибудь.
— На вот, пей!
Михаил налил коньяк в алюминиевую кружку. Рагузин хотел возмутиться, мол, не уважаешь старую гвардию, мог бы и рюмки достать, вон их сколько, но промолчал, побоявшись, что Логунов передумает и отберёт коньяк.
— С бо…, ох, что-то поперхнулся я, — с трудом проговорил побледневший Рагузин, забыв, что божиться больше нельзя: мигом в ГПУ донесут, бога-то отменили, — Миша, спасибо тебе за доброту. Спасибо, что не пожалел казённого добра старому каторжанину.
— Да ладно уж, пей, не долдонь! — отмахнулся Логунов. Михаил деловито рассовывал продукты, засыпал крупы в банки, помыл фрукты и зелень.
— Не проснётся сам-то? — спросил Рагузин, набитым ртом, жадно жуя копчёный балык, хлеб остался на тарелке. Александр Николаевич не любил смешивать удовольствия. Балык так балык, спирт так спирт, коньяк так коньяк, нечего портить хороший продукт. Если смешаешь с чем-нибудь, вкуса не почуешь.
— Нет его! На совещании.
По сердитому выражению Мишкиного лица Рагузин понял, что большего не добьётся. Хоть пытай его, хоть иголки под ногти засовывай, Мишка ничего не скажет.
— Ох, вкуснотища! Балычок-то тает во рту, — причмокнул Александр Николаевич. У него мелькнула мысль, а что если попользоваться каптенармусом? Вот взять и попользоваться, как чайником. Не убудет Мишки-то, вон какая у него сытая морда, купеческая, шире ворот управления будет. Наел на казённых харчах, рожа бесовская!
— Ешь, давай, — беззлобно буркнул Логунов, соображая, с какой стати так поздно припёрся вечно пьяный Рагузин. Что-то есть у него в загашнике, что-то такое, что спасёт Михаила Сергеевича Логунова от конвойной службы. Товарищ Долгих вчера грозился упечь всех томских каптенармусов и хозяйственников в речной конвой на баржи. Мишка категорически не хотел плыть по реке с деклассированными элементами. Там, говорят, тиф гуляет, дизентерия и туберкулёз. Логунов брезгливо передёрнулся. Даст бог, пронесёт грозовую тучу, и товарищ Долгих передумает. Куда же им без хозслужбы, пропадут же, сами ведь пропадут. Товарищ Долгих сам и чаю не вскипятит, и каши себе не сварит.
Без хозяйственников никуда: и сами запутаются, и людей запутают, и дизентерией заболеют. Кругом грязь и инфекция. От этой мысли Логунов сильно вспотел. Он до смерти боялся дизентерии. Однажды ему довелось увидеть, как умирают люди от этой страшной болезни. В пересыльной комендатуре двое умерло на его глазах. Привезли их с вокзала, бросили у ворот, они кровью изошли. Из носа кровавые струйки текли, а из заднего места фонтаном хлестало. Столько крови Логунов никогда не видел. Как она в человеке умещается? С той минуты Мишка решил для себя, что будет делать всё, что угодно, что прикажут, хоть пол станет мыть и бельё стирать, но в конвойную службу ни ногой. Там страшно и грязно.
— Я тут чо пришёл-то, Миха, — издалека начал Рагузин, ковыряя спичкой в зубах.
— Выпить зашёл, чо ли?
Александр Николаевич скорбно улыбнулся. Глупые люди думают, что он запойный, а он себе на уме. Сейчас этот «запойный» такое сотворит, что даже через сто лет правду не отыщут, потому что следов не останется. Нельзя оставлять следы от жизни. Это опасно. Сразу загонят в угол, если случайно наследил.
Рагузин отшвырнул спичку и приступил к делу.
— Не-а! Миха, у меня важное дело к товарищу Долгих, хотел ему наедине рассказать, но тебе тоже можно довериться. Ты ведь самый близкий ему человек, Михаил Сергеевич, с тебя у него день начинается. Ты его всяким видишь!
— Всяким, всяким вижу, — уныло подтвердил Логунов, покачивая ногой.
Михаил Сергеевич понимал, что его держат за дурака, но поделать ничего не мог. «Пусть держат, — подумал он, — не смылюсь. Зато узнаю, за каким чёртом этот пьяница пришёл». Хоть и не нравилась ему присказка, но Мишка состроил умильные глаза и подпёр щёки руками; мол, весь внимание.
— Понимаешь, мне тут командира прислали из центра, — сказал Рагузин и замолчал, коротко сглотнув, будто бы пауза не запланированная, а так, случайно вышла.
— Знаю-знаю, Чусов Егор Палыч, красавец и форсун. Товарищ Долгих его хвалит, мол, всё у него поладится.
Мишка покосился на Рагузина. Так и есть, с подлым делом пришёл старый каторжник. На каждом слове всё ниже пригибается к полу, жевать перестал и дыхание затаил. Вместо балыка человека схарчить хочет. Глаза горят, уши торчком. Изготовился, будто напасть собирается.
— Тут повысили его, да заслуженно повысили, с порученным делом товарищ Чусов хорошо справляется, — добавил Логунов и приготовился слушать. Сейчас Рагузин должен высказать всё, что он думает по поводу товарища Чусова. Всегда приятно слушать лестные характеристики сослуживцев. Вместе ведь строем ходят. Из одного котелка хлебают. Ложку друг другу передают.
