Вера Космолинская - Драконье царство
— А это просто — убить человека? — когда-то уже опасливо спрашивал он.
— Скажу тебе по секрету. Просто, — как-то уже отвечал ему Гавейн. С Гавейном у него сложились даже в чем-то более доверительные отношения, чем с Артуром. Гавейн казался ему не таким загадочным. — В этом-то и вся сложность. Поймешь, когда придется.
Ему казалось, что он почти понял уже тогда. Но теперь он был уверен, что ничего тогда не понял, и сейчас ничего не понимает. Не только этих слов, а вообще ничего. Ему было холодно и жутко. И одиноко. От острого ощущения тщеты всего земного и от сомнения в неземном неприятно посасывало под ложечкой. Потом он огляделся, и ему пришла в голову мысль, что если не всем людям на свете, то скорее всего всем присутствующим такие чувства в той или иной степени знакомы, или были знакомы когда-то. И одиночество исчезло. Уступив место горькому состраданию и чему-то похожему на смирение, хотя смиряться очень не хотелось. Потому что при этом приходилось смиряться и с собственной смертностью, и с возможностью того, что это может быть так же просто и даже в чем-то глупо. Всегда глупо. По сравнению с логикой, стройностью, некоей упорядоченностью жизни, наполненной чем-то, если не смыслом, то мыслями, чувствами, работой разума, гореньем божьей искры, что-то творящей, изменяющей то, что ее окружает. Такая вот глупость. Гарет вздохнул и неожиданно разозлился. Но применить свою злость в деле ему не пришлось. Нападение на корабль было отбито, и вплоть до конца всего сражения больше не повторялось. За несколько часов немало душ ушло к своим богам. Может быть, к каким-то своим богам уходили и корабли.
— Что это ты здесь делаешь? — полюбопытствовал Гавейн по возвращении, застав Гарета перегнувшимся через борт. Сам Гавейн немного прихрамывал, легко раненый в икру, когда «какой-то гад» попытался подрезать ему поджилки.
— Морская болезнь, — пробормотал Гарет, припомнив, что сам Гавейн называл так подобное явление, которое до сих пор его почему-то не беспокоило. — Очень неожиданно…
— Бывает, — философски отозвался Гавейн и ободряюще потрепал его по загривку. — Ничего, пройдет. Эй, кто-нибудь, приберите в этом углу. Долго еще тут будут валяться эти конечности?..
С тех пор корабли были уже хорошенько вымыты и дождем и волнами, и Гавейн клял себя за решение при приближении шторма отойти подальше от берегов, чтобы не разбиться о скалы. Подходящего места для высадки поблизости не было, но сейчас ему казалось, что надо было просто искать получше. Будь экипажи на его кораблях более умелыми, и то ситуация была бы не из самых оптимистичных. Несмотря на то, что он велел кораблям растянуться, чтобы не сталкиваться, два все равно уже столкнулись, если не сказать, что один был с силой брошен вздыбившимся валом на другой и жутким ударом практически разломил его пополам, рухнув поперек. Еще один, напротив, отошел настолько, что затерялся где-то в мглистой дали. Но как только флотоводец решил, что всему его флоту пришел конец, ветер внезапно стих, море стало успокаиваться, а в разошедшиеся тучи хлынул поток солнечного света, превративший огромные валы в прозрачные скалы бледно изумрудного стекла посреди золотистого марева.
«Как на картине Айвазовского „Девятый вал“», — сумрачно подумал Гавейн. Однако ни цунами, ни прочих разрушительных «девятых валов» не последовало, и вскоре потрепанные жалкие суда стали снова сбиваться в стадо, а люди на них — искать в горах живого стекла тех, кому повезло меньше и подбирать всех, кого удавалось найти.
Дело было не из простых, на эту тяжелую кропотливую работу по спасению душ человеческих и чего-либо мало-мальски ценного с разбитых кораблей или просто смытого на борт ушли изнурительные и промозглые несмотря на солнце часы. Отошедший слишком далеко корабль за это время так и не объявился. На всякий случай Бедвир с еще одним судном совершил небольшой рейд в предполагаемом направлении исчезновения отбившегося члена эскадры, но не обнаружил даже обломков. Однако когда он уже возвращался, пропавший корабль, почти невредимый, неожиданно материализовался из тумана совсем с другой стороны. Так что все, кроме наиболее пострадавших, к собственному изумлению, снова оказались в сборе.
«Последний раз устраиваю такие маневры», — решил Гавейн и, как ни в чем не бывало, повел свою эскадру дальше на север, внимательно присматривая подходящие бухты, но как известно, по закону подлости, когда они рядом ничего особенного почему-то не происходит.
* * *Я заварил себе слабенький кофе. Слабенький потому, что если я выпью столько крепкого, сколько мне хочется, у меня выскочат глаза и придется потом искать их по всей палатке. Чушь, конечно, и неостроумная, просто лезли в голову всякие гадости. Почему-то я был в расстроенных чувствах, почему, собственно говоря, и затеял эту возню с кофе, совершенно неправильную, хотя мы и так уже понарушали почти все собственные правила, какие могли, так что, одной мелочью… или одним возом мелочей больше, одним-двумя возами меньше, без разницы. Кофе варился в маленьком котелке над небольшой медной жаровенкой, а запас его хранился, помимо прочих непонятных, но куда более нужных вещей, в небольшом таинственном ящичке, который я повсюду за собой таскал, и который никто бы здесь не сумел открыть, если я его по какой-то причине потеряю. А какая была бы игрушка для будущих археологов этого мира — просто мечта, а не игрушка, загремевшая бы в какой-нибудь жутко засекреченный архив или признанная наглой подделкой и розыгрышем какого-то жулика. (Последнее, впрочем, было бы чистой правдой).
Когда я допивал третью чашку, возникла иллюзия, что немного полегчало, по крайней мере, воздух с ароматами нагретых за день земли и вереска больше не душил и не подавлял неуместной свежестью. Гнусное настроение все еще держалось.
От этой войны, похожей на детские шалости, несерьезной, почти совсем примитивной, вот только с настоящими мертвецами, подташнивало как от несмешной шутки. Это было просто нечестно. В то же время, я чувствовал, что не прав. Если только не считать несерьезными и примитивными войны вообще, независимо от их уровня и размаха, как явление само по себе (но это лишь одна из точек зрения, и не самая глубокая), ничего несерьезного и примитивного в ней не было для ее настоящих участников. Для них все было предельно серьезно. И никто, ни я, ни они ничего не могли поделать с тем фактом, что человек смертен и не склонен переживать ни собственных разбушевавшихся страстей, ни собственной глупости, ни нелепой случайности, ни суровой необходимости, ни чужой злой воли, ни собственного старения, так или иначе. А смерть — это всегда глупая шутка, гротеск, насмешка, нечто совершенно «неестественное и незаконное»? Ха. Ну, разумеется…
