Роберт Стивенсон - Берег Фалеза
«Смейся! — подумал я. — Будь у тебя мозгов побольше, чем у вши, ты бы сейчас молился».
Я лежал неподвижно, весь напрягшись, словно якорный канат или часовая пружина, а когда он подошел совсем близко, схватил его за лодыжку, дернул что было сил, опрокинул навзничь, и тут же — он и охнуть не успел — навалился на него всем телом, невзирая на свою перебитую ногу. Его винчестер полетел куда-то следом за моим дробовиком, но мне теперь все было нипочем, теперь я наконец схватился с ним врукопашную. Никогда не считал я себя слабаком, но пока не сцепился с Кейзом, даже и не знал, какая во мне сила. Внезапное падение оглушило его сперва, и он, прямо как испуганная женщина, всплеснул руками, а я воспользовался этим и ухватил его обе руки одной своей левой. Тут уж он спохватился и, что твой хорек, впился зубами мне в плечо. Да мне было наплевать. Нога болела так, что другая боль все равно уже в меня не вмещалась. Я вытащил свой нож и занес над ним.
— Вот когда ты мне попался, — сказал я. — Твоя песенка спета, крышка тебе теперь. Чувствуешь, как остер мой нож? Вот тебе и за Андерхила и за Эдемса! И за Юму, и пусть твоя подлая душонка отправится прямо в ад!
И с этими словами я со всей мочи вонзил в него холодную сталь ножа. Его тело подпрыгнуло подо мной, словно пружинный матрац; он взвыл — протяжно, жутко — и затих.
«Надеюсь, ты теперь мертв?» — подумал я. Голова у меня кружилась, но я не хотел рисковать. Мой собственный опыт служил мне примером, и я попытался вытащить нож, чтобы всадить его еще раз. Но помню только, как кровь, горячая, словно чай, брызнула мне на руки, и, потеряв сознание, я ткнулся головой в его ощеренный рот.
Когда я очнулся, кругом был непроглядный мрак. Все тлевшие головни догорели, и лишь гнилушки по-прежнему светились здесь и там, а я силился и не мог припомнить, где нахожусь, и откуда эта боль, что раздирает меня на части, и почему так намокла моя одежда. А потом сознание полностью вернулось ко мне, и тут я снова всадил в Кейза мой нож по самую рукоятку. Вернее всего, он и без того был уже мертв, и ему это не повредило, а меня успокоило.
— Теперь уж я побьюсь об заклад, что ты покойник, — сказал я и начал звать Юму.
Ответа не было, и я приподнялся, чтобы подползти к ней, потревожил свою простреленную ногу и снова потерял сознание.
Когда я уже во второй раз пришел в себя, небо совсем очистилось и только кое-где по нему плыли облачка, белые, как хлопок. Взошла луна — поздняя луна тропиков. У нас на родине, лес при свете луны кажется совсем черным, а здесь даже этот ущербный огрызок луны так залил лес своим сиянием, что он стоял зеленый, точно при свете дня. Ночные птицы, вернее сказать, предрассветные птицы, оглашали его длинными переливчатыми трелями, совсем как соловьи. И я увидел мертвеца, поперек которого я все еще лежал; лиц» его было обращено к небу, глаза открыты, и он не казался бледнее, чем был при жизни. А немного поодаль я увидел Юму — она лежала на боку. Я собрался с силами и пополз к ней, а когда я до нее добрался, она уже очнулась и тихонечко всхлипывала, производя шуму не больше, чем какая-нибудь букашка. Верно, она старалась не кричать и не плакать громко, страшась своих «айту». Ранена она была не сильно, но напугана до смерти. Она ведь очнулась-то уже давно, стала звать меня, не услышала ни звука в ответ, решила, что оба мы — и я и Кейз — мертвы, и так и продолжала лежать, боясь пошевельнуть хоть пальцем. Пуля оцарапала ей плечо, и она потеряла довольно много крови, но я тут же оторвал подол от своей рубашки и сделал ей перевязку, а поверх этого еще замотал своим кушаком. Потом я сел под дерево, прислонился к нему спиной, положил голову Юмы на свое здоровое колено и принялся ждать рассвета. От Юмы сейчас толку было мало. Она только дрожала и плакала, крепко в меня вцепившись. Я отродясь еще не видал, чтобы человек мог быть так напуган; впрочем, надо отдать ей справедливость: страху за эту ночь натерпелась она немало. Меня самого лихорадило, и нога сильно болела, но если не шевелиться, так еще можно было терпеть, а стоило поглядеть на Кейза, и меня так и подмывало петь и насвистывать. Всем известно, что человек не может жить без пищи и питья. А я вот был сыт одним сознанием того, что негодяй этот лежит там мертвый, как сушеная рыба.
Ночные птицы вскоре мало-помалу умолкли, в лесу все светлело, небо на востоке становилось оранжевым. И вот уже весь лес зазвенел от свиста и щебета, что твой музыкальный ящик; занялся день.
Я не ждал, чтобы Маэа мог скоро появиться здесь. Я даже допускал мысль, что он может передумать и не прийти вовсе. Тем сильнее обрадовался я, услыхав примерно через час после того, как рассвело, треск ломающихся сучьев и смех и пение канаков, старавшихся подбодрить себя. При первых звуках этого пения Юма порывисто приподнялась и села, и почти тут же мы увидели, как они гуськом идут по тропке: впереди всех шел Маэа, а за ним — какой-то белый в тропическом шлеме. Это был мистер Тарлтон; он накануне вечером прибыл в поселок, оставил свою лодку на берегу и проделал остальной путь пешком при свете фонаря.
Они похоронили Кейза на нашем поле брани — в той самой яме, где он держал светящийся лик. Я подождал, пока все будет кончено, и мистер Тарлтон прочтет свои молитвы, что, на мой взгляд, было напрасной тратой времени. Впрочем, надо сказать, что будущее нашего дорогого усопшего представлялось мистеру Тарлтону в довольно-таки мрачном свете: как видно, у него были свои представления о преисподней. Я потом потолковал с ним об этом, сказал ему, что он не понимает своих обязанностей; по-настоящему ему бы следовало без обиняков разъяснить канакам, что Кейз был проклят богом и счастье для них, что они от него отделались. Однако переубедить его мне так и не удалось. Потом канаки соорудили носилки из жердей и потащили меня в поселок. Мистер Тарлтон наложил на мою ногу повязку и так здорово срастил мне раздробленную кость на свой миссионерский лад, что я хромаю и по сей день. После этого он снял свидетельские показания с меня, и с Юмы, и с Маэа, отличным слогом изложил все это на бумаге, дал нам подписать и, взяв с собой вождей, отправился к папаше Рэндоллу, чтобы забрать бумаги Кейза.
Нашли они там только что-то вроде дневника, который Кейз вел долгие годы — все больше насчет цен на копру, украденных кур и всякого такого, — да еще приходо-расходные книги и завещание, о котором я уже упоминал в самом начале. Из всего этого явствовало, что имущество Кейза целиком и полностью принадлежит его жене — самоанке, ну, а я перекупил его за сходную цену, потому как она хотела теперь поскорее вернуться к себе домой. Что же до Рэндолла и негра, то им пришлось отсюда убраться. Они открыли какую-то лавчонку где-то на Папа-Малулу, но дела у них шли из рук вон плохо, так как, по правде говоря, ни тот, ни другой не был к этому занятию приспособлен. Пробавлялись они главным образом рыбой, отчего Рэндолл и отдал богу душу. Как рассказывают, там проходил однажды большой косяк рыбы, и папаша отправился глушить рыбу динамитом. Но либо фитиль горел слишком быстро, либо папаша был слишком навеселе, а может, и то и другое, только динамитная шашка взорвалась (как это частенько бывает) прежде, чем он ее бросил, и рука папаши улетела вместе с ней. Вообще-то большой беды в этом не было: здешние острова — отсюда и дальше к северу — полны одноруких, точно все они переселились сюда из «Тысячи и одной ночи», но, верно, Рэндолл был уж больно стар, а может, слишком уж проспиртовался, но только, короче говоря, он от этого умер. А негр, кажется, стянул что-то у белых, и они прогнали его с того острова; тогда он отправился на запад, к своим цветным сородичам, поглядеть, может, ему там приглянется, но его цветные сородичи съели нашего негра во время одного из своих национальных торжеств, и, я полагаю, я очень надеюсь, что он пришелся им по вкусу.
