Николай Зарубин - Надсада
— Когда построил?
— Годов десять назад. И силенка, как ты понимать, еще водилась, да и ныне не поослаб. Пойдем внутрь избушки, там и расположимся.
Внутренне устройство жилища мало напоминало обычное таежное зимовье, и прежде всего своими размерами, сложенной из кирпича небольшой печью, с которой свисали, протянутые до стены и там закрепленные на прибитом бруске, доски. На досках — овчинный тулуп. Лучшего места для обогрева и просто отдыха было трудно придумать. У одной из стен были устроены нары, опять же в виде топчана. Рядом с печью у окошка — кухонный стол. На полках — необходимая посуда, в мешочках и кулечках — крупы, макароны, соль, сахар, в жестяной банке — чай. У другого окошка — еще стол.
— Я, паря, весь припас здесь имею, — обронил наблюдавший за племянником Данила. — Имется подпол, коптильня. Свой огородишко на сотки полторы. Впрок — лук, морковка, свекла, редька, картошка. Припас круглогодичный, но, кроме того, и разовый — так, на месячишко… Ну там мясо вяленое, сало, рыбка соленая и копченая и другое.
— На целый месяц?.. — изумился Вовка.
— Может, и боле того. Я вить када веду заготовку лексырья, ореха, делаю обход участка, то проживаю в основном здесь, на острове. А ежели учесть, что в тайге я месяцев девять в году, то и жилье должно соответствовать. Правда, по снегу сюда не хожу. Не суются зимой сюды и посторонние — из-за источников, боятся провалиться. Да и надобности нет. Ко всему прочему здесь я в полной безопасности и скрыт от глаз человеческих. Есть у меня здесь книжки, есть тетрадки, куда записываю сведенья о погоде, о каких-то приметах, вношу данные о численности зверя, копытных, птицы, каки-то свои наблюдения.
Данила показал рукой на стоявший у другого окошка стол.
— Эт мой кабинет, — ухмыльнулся. — Подойди, глянь.
К своему удивлению, младший Белов увидел лежащую с края стола Библию, и видно было по закладкам, что ее читали. Открыл на первой закладке, прочел подчеркнутое:
«Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли, не поклоняйся и не служи им ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, за вину отцов наказывающий детей до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои».
— И никто, ни единая живая душа не знает об этом месте?
— Никто, — спокойно отвечал Белов-старший. — Это целиком вотчина беловска.
— Как это?..
— До моей постройки здесь была древняя зимовьюшка, которую, как я понимаю, построил еще мой дед, а твой прадед Ануфрий Захарович. Знал о зимовьюшке и мой отец Афанасий Ануфриевич: сказывал, что мальцом сюды водил его старший брат Гаврила и дорогу он запомнил. А када мне было лет десять, взял с собой и меня — так и я узнал дорогу. Вот и выходит, что это вотчина целиком беловска.
— Но разве не могло быть такого, чтобы знал еще кто-нибудь? Отец, к примеру?..
— Могло, канешна, но тогда бы рано иль поздно кто-нибудь объявился бы. Однако сколь лет прошло, и — никого. И че бы здесь кому делать? Ну да ладно. Перекусим и — дале. К вечеру нада возвернуться в то зимовье.
Помолчал, добавил:
— А брат мой Степан — не знат. Отец наш, Афанасий Ануфриевич, наказал не посвящать его в тайну. У него, сказывал, другой путь.
— Какой же?
— Тайна эта — тяжела, а он — инага замеса, больше в мать нашу, Феклу Семеновну. Добрый…
— Так че ж это за тайна за такая? — не выдержал младший Белов. — Ты, дядя, все вокруг да около, а о деле — ни слова.
— Погоди, тебе говорят. Маленько осталось…
Вовка чувствовал, что устал. Не от пройденного — от собственного нетерпения — узнать, наконец, ту заветную тайну, которую свято хранили и прадед Ануфрий, и дед его Афанасий, и дядька Данила.
Есть не хотелось, почти залпом выпил поставленный перед ним чай и вышел из избушки.
Когда племянник вернулся в избушку, Данила сказал ему:
— Ты, паря, думать, я не понимаю твое состояние? Вам, молодым, нада все и — сразу. Это было знакомо и мне, када я был таким, как ты: горячим, хлестким, непоседливым. С годами приходит не ум, а опыт. То есть приводится в порядок тот ум, что даден от природы, и не боле того. Ежели нет ума от природы, то и опыт попусту. Вот как у старого Воробья. Опыта у него на нас двоих хватит, а ума и нетути. Но человек он честный и верный — за это и ценю. У тебя, чую, ум есть. Есть и хватка — наша, беловска. Потому и решаю передать тебе свое знание, кое передано было мне отцом моим и завещано дедом Ануфрием Захаровичем. По родовой линии: отец — сыну, тот — своему сыну, а я — племяннику, так как у меня своего сына нет. Ты мне — заместо сына. Потому и возился с тобой столь годов. Потому — потерпи. Седни все и узнашь.
Кинул через плечо вещмешок, ружье в руку и — к двери. Вовка за ним.
Обогнули избушку, оставив болотину за спиной, пошли по тропе. Скоро показалась болотина новая.
— Здесь, — наказывал Данила. — Пойдем во-он на ту скалу…
Вода, кочки, чахлые березки, коряжины и твердая земля. По затраченному времени Вовка прикинул, что ширина этой болотины примерно такая же, что и по другую сторону острова. Скала, на которую шли, будто спряталась за кедровым бором, что начинался сразу же за болотиной.
Такого кедрача ему видеть не приходилось. Вовка обошел одно дерево, другое, обернулся в недоумении на дядьку.
— Че, не видишь следа от колота? — спросил тот, улыбаясь. — И не увидишь. Здесь еще не было ни одного промысловика. Не бью здесь шишку и я. Этот кедрач и есть сердце тайги на много десятков километров окрест. Может, и на сотни километров. Теперь попробуй представить, сколь зверья, птицы кормится от этого кедра. Када урожай, здесь кишмя кишит от всякой лесной твари. Отсюда на все стороны света ведут пути живого богатства таежного. Богатства восполняемого и неиссякаемого. Нет в тайге неживого. Все живое: и зверь, и птица, букашка какая, и дерево, и цветок, и трава. Как к живому и относись. Брать нада разумно, чего вам, молодым, понять трудно и что постигается с годами, то есть с опытом прожитых лет. Я вот, када первый раз сюды пришел, то подумал так же, как ты счас: вот, мол, где намолочу-наворочу. Силушки-то немерено. Но потом призадумкался, пообсмотрелся, и рука не поднялась. А шишку я бью дале, откуда мы с тобой нонече вывозили орех. Там тайга промысловая, обычная. А эта, что пред тобой, — за-по-вед-на-я! И ты сюды не лезь. Тада будешь промысловиком настоящим. Залезешь — и потеряшь это настоящее. Значица, никудышный ты человек — так себе. Тьфу и — боле ничего. Не трогали эту тайгу и наши с тобой родичи. А почему? Да потому, что они были — Беловы!
