Священник в 1839 году - Верн Жюль Габриэль

— Как это?

— Видите ли, месье… — И Жюль рассказал и о фальшивом письме проповедника, и о своем утреннем посещении церкви Святого Николая, и об исчезновении улик. Единственное, о чем Жюль умолчал, так это о старом Жозефе, о дружбе с ним и о его завещании.

Месье Дельтур и Жюль обменялись мнениями по поводу катастрофы и ее причин, найдя их достаточно правдоподобными и дивясь местной полиции.

Хозяин был в этот день на редкость приветлив. И не просто так. Он абсолютно не знал стоявшею перед ним молодого человека: ни имени, ни рода занятий, ни заслуг, ни добродетелей. Он даже еще не разглядел его как следует. Этот визит месье Дельтур рассматривал как воздаяние за оказанную услугу его дочери. В то же время он решил побольше узнать о Жюле и, прежде всего от него самого. Потому-то и попросил жену и дочь не выходить в гостиную, пока он не позовет их.

Со своей стороны, Жюль не обладал достаточной хитростью, чтобы раскусить месье Дельтура. Да к тому же мысли молодого человека были заняты совсем другим. Нащупать бы слабое местечко этого любезного старика. Если ему откажут в доме Дельтуров, он не перенесет этого. Неудача в любви — самая страшная из неудач.

— Итак, — продолжал месье Дельтур, — каковы бы ни были причины происшедшего несчастья, мы должны благодарить Господа, что вы оказались рядом.

Взглянув на выражение лица месье Дельтура, Жюль несколько приободрился.

— Месье, напротив, мне надо благодарить случай за то, что он позволил мне познакомиться с вами.

Эта фраза не очень-то тронула хозяина, ибо он не сомневался, что знакомство прервется, как только окончится сегодняшний визит.

— Вас, без сомнения, привлекла известность проповедника?

— Так же как и всех остальных, месье.

— Вы часто посещаете проповеди?

— Только если проповедует знаменитость. Это, знаете ли, хороший урок и пример для дальнейшей карьеры.

— А! Месье — адвокат?

— Собираюсь стать им.

— А!

Месье Дельтур так неопределенно произнес это «А!», что Жюлю стало не по себе, и он поторопился осведомиться:

— Вы, месье, находите это занятие достойным?

— Да, защищать вдов и сирот!

— Но так же и угнетенных, и великих мира сего. Сегодняшняя знать, Бог весть чем гордящаяся, тоже, впрочем, нуждается в защите правосудия. Наша гордость имеет под собой белее оснований, нежели чванство не приносящей никому пользы аристократии…

— Ах! — Месье Дельтур начинал злиться и предпочел прервать неприятный разговор. — Не пойму, отчего это жена и дочь так долго не выходят. Простите, пойду, потороплю их.

И прежде чем Жюль успел открыть рот, чтобы пролепетать нечто банальное вроде «Я не смею беспокоить их своим вторжением», месье Дельтур исчез.

Жюль вновь предался своим мыслям. Сердце начинало сильно биться, и ему никак не удавалось успокоить его.

Наконец дверь отворилась, появилась мадам Дельтур, ведя за руку дочь. Месье Дельтур следовал за ними. Жюль поспешил навстречу:

— Прошу прощения, мадам, за мой визит. Никакого специального дела у меня нет. Не знаю, право…

— О чем вы, месье, — удивилась мадам Дельтур. — Просить у нас прощения тогда, когда мы должны благодарить вас?! Вот та, которую вы спасли, отважный и достойный юноша. Взгляните, какое сокровище вы сохранили для нас.

Жюль пожал руку, протянутую мадам Дельтур, и теперь, не чувствуя себя таким чужим в этом доме, как несколькими минутами раньше (рукопожатие всегда сближает), низко поклонился мадемуазель Дельтур. Девушка отвечала скромным реверансом.[81] Ей пришлось опереться на ручку кресла: бедняжка была еще слаба.

Бог мой, до чего же она красива! Хотел бы я, чтобы вы, дорогой читатель, смогли хоть одним глазком взглянуть на нее! На Анне было строгое платье, открывающее лишь белоснежную шейку. Облегающий силуэт подчеркивал пленительную фигуру. Из-под длинной юбки виднелась маленькая ножка — само совершенство. Девушка села, подперев голову рукой. Смуглая кожа пальцев оттеняла бледность лица. Черные как смоль волосы завивались на висках.

При виде неземной красоты Жюль оцепенел, не в силах пошевелиться. Накануне, в суматохе и панике, он не успел хорошенько рассмотреть девушку, а сегодня нашел ее красоту неподражаемой и в то же время скромной, как у мадонны[82] Рафаэля. От нее, и правда, не мудрено сойти с ума.

Ах! При одном воспоминании о завещании старого Жозефа сердце Жюля замирало, а по спине пробегал холодок оттого, что драгоценный цветок, вверенный вчера его заботам самою Судьбой, не достанется ему никогда.

Постепенно дрожь, мгновение назад заметная на лице Анны, исчезла, но девушка не поднимала глаз, опушенных трепещущими ресницами.

— Моя Анна еще очень слаба, месье. Она так испугалась!

— Мадам, не смею дольше задерживать вас. Я ухожу. Мадемуазель надо отдохнуть.

Голос был так нежен, что Анна с любопытством взглянула на юношу. Глаза ее сверкали.

— Месье, — проговорила она тихим голосом, — родители поблагодарили вас, примите же слова благодарности и от меня.

Жюль смутился, низко поклонился и обернулся к Дельтуру, чтобы попрощаться и с ним. Слезы душили его, застилали глаза, и юноша почти не видел сухого и холодного поклона. Не заметил и молчания, которым его проводили до двери.

Любовная лихорадка — это не сумасбродство, это болезнь. В жару, не помня себя. Жюль вернулся домой и, едва ответив нечто невразумительное удивленным родителям, отправился в свою комнату и лег. Сон иногда лечит душевные раны. Жюлю ничего другого не оставалось, как предаться его заботам.

Глава XVI

Лишь в двух домах в Нанте не спали в ночь с тринадцатого на четырнадцатое марта 1893 года. В одном из таких домов жил Мишель Рандо. Внимательно изучая бумаги Жозефа, он судорожно перелистывал их, делая какие-то пометки и время, от времени поднимая глаза к стоявшему перед ним портрету. Миниатюра[83] изображала в полный рост цветущую молодую девушку — стройную, красивую, черноглазую, с длинными густыми ресницами.

— Et vera incessy patuit Dea,[84] — повторял Мишель, качая головой и продолжая разбирать бумаги. Между тем он не переставал снова и снова всматриваться в лицо девушки на портрете.

Не будем мешать ему. Отправимся лучше в другой дом, хотя назвать домом лачугу старой Абраксы можно лишь при очень большом желании. Итак, здесь тоже не спали в эту ночь.

— Ах ты, корявая старушонка, дурачить меня вздумала! Да я оставлю от тебя лишь горсточку гнилых костей!

— Если так будет продолжаться и дальше, я уйду от вас. Не могу больше жить в этом аду.

— Ну, и что же ты будешь делать?

— Выдам вашу подлую шайку!

Мордом кинулся, было на Пьера. Старуха остановила его, открыла потайной шкафчик в стене, вынула оттуда портфель и достала какую-то бумагу. Документ был, похоже, не слишком древний, даже не пожелтевший. Она прочла: «Если когда-нибудь я захочу рассказать о друзьях, с которыми жил, которые оказали мне помощь и поддержку, то, прежде всего, заявляю, что вместе с ними участвовал в преступлении: мы убили путешественника на дороге в Ренн. Преступников тогда так и не нашли. Подпись: Пьер (Эрве), кюре».

Это напоминание отрезвило Пьера.

— Мы сделали два экземпляра, чтобы время от времени приводить тебя в чувство, — сказала Абракса. — К тому же есть наше обязательство служить тебе, пока Анна не станет твоей, не так ли? Ступай, донеси на нас! А мы представим правосудию этот маленький листочек. — Старуха потрепала ошеломленного Пьера по плечу. — Ты сердишься, сынок. Не любишь, когда указывают на твои слабости. Он просто смешон сегодня, Мордом.