Дороти Даннет - Игра шутов
Лаймонд посмотрел на него и взял полотенце.
— Хочешь, побьемся об заклад, что я войду в королевское окружение как Тади Бой Баллах?
— До среды? — непринужденно осведомился О'Лайам-Роу. В голосе его звучал сарказм.
— Или четверга. — Ниже ключицы тело у Лаймонда было неожиданно смуглое, фигура мускулистая, ладная, несмотря на полосы шрамов. Он добавил, глядя поверх полотенца: — Если я закреплюсь при дворе, ты останешься?
Веснушчатое лицо О'Лайам-Роу просияло при одной этой мысли.
— Как твой оллав? Не искушай меня.
Лаймонд завернулся в простыню и обхватил руками колени, устремив взгляд на тлеющие угли очага. На этот раз он крепко призадумался.
— Нет, как О'Лайам-Роу. Эта нелепица рано или поздно разъяснится. И после того, как ты имел удовольствие разнести его королевское величество в пух и прах, разве не было бы приятно провести зиму за его счет?
— Вот оно что! Твоя старушка королева приложила к этому руку, — сказал О'Лайам-Роу. — Нелепица должна разъясниться, а? И Фрэнсису Кроуфорду из Лаймонда нужен поручитель — так пусть же этот неуклюжий ирландский болван спрячет подальше свою нелепую гордость! Так, что ли?
Лаймонд не был пьян. Но хотя весь вечер он не столько пил, сколько притворялся, справиться с О'Лайам-Роу в таком его настроении можно было лишь совершенно на свежую голову. Фрэнсис Кроуфорд это понимал, поэтому сказал только:
— Играл бы ты лучше в мяч на Тирнан-ог, дорогой мой, если хочешь дожить до тридцати пяти. Королева-мать ради нас с тобой и пальцем не пошевелит, да и я не уверен, что стану ради нее расшибаться в лепешку. Я просто тебе предложил побиться об заклад, но если тебе надоела Франция или я надоел, то в четверг ты спокойно отправишься домой.
Ирландец склонил набок свою персиковую голову. Он чувствовал, что заупрямился некстати. Конечно, Кроуфорд у него в долгу. Он привез парня во Францию, выдав за секретаря, чтобы ублажить свою двоюродную сестру Мариотту, которая замужем за братом Лаймонда. Он знал, что Лаймонд — шотландец, а не ирландец, и знал также, что ему предстоит выполнить какое-то тайное поручение. Но на самом-то деле О'Лайам-Роу поддержал весь этот спектакль просто из мальчишеского озорства. Он ухмыльнулся, почесал в голове, протяжно зевнул и наконец сказал:
— Останусь ли я, если кто-то любезно предоставит мне такую возможность? Как знать? Вот переговоришь обо мне с королем, тогда и спрашивай… Кстати, чуть не забыл: у Пайдара Доули новость. Помнишь ли нашего друга с половиной стопы — того, что смотрел за китом?
На этот раз Лаймонд был весь внимание.
— Того, кто испортил тебе единственную ночную сорочку? А как же.
— Ну так вот. Его, кажется, зовут Пьер Дестэ, и гипсовые киты для него — побочное занятие. А служит он смотрителем королевского зверинца в Сен-Жермене. Приставлен к слонам.
Лаймонд сощурил глаза. Взгляд его, внезапно утративший всякое выражение, задумчиво скользил по ленивому, мягкому лицу О'Лайам-Роу. Потом он уткнулся лицом в простыню и беззвучно расхохотался. Его голос, полузадушенный, едва доносился до Филима.
— И он явился в Руан вместе с collier a toutes betes [11]. Ну, продолжай.
— Его послали сюда из королевского зверинца, потому что он родом из Руана…
— …А слоны примут участие в торжественной процессии. И враги Франции будут нарисованы на их подошвах. А еще парадом пройдут единорог, скарабей, катающий пилюлю, и кавалерия трех пашей. И пчелки над цветочками гудят… — Лаймонд хохотал все громче и громче. — О моя простушка жеманница, гнилая и плодоносная, увечная и возлюбленная дурочка Франция. Завтра, — сказал он, с усилием выпрямляясь, — завтра мы с тобой, два неотесанных деревенских увальня, отправимся поглазеть на слонов.
— Завтра, — мирно проговорил О'Лайам-Роу, — мы останемся в этой комнате. И в понедельник. И во вторник тоже. По специальному распоряжению властей. Помазаннику Божьему надоело всюду встречать дикарей, которые сморкаются двумя пальцами и пачкают стены, так что мы с тобой с сегодняшнего дня не имеем права выходить за пределы гостиницы. Как это ты сказал: «Закрепиться при дворе?» — добавил принц Барроу с подкупающей сердечностью и поднял на оллава чистые голубые глаза. — Ну, ну, неугомонный мой. Пожалуй, стоит все-таки побиться с тобой об заклад.
До торжественного въезда, объявленного на среду, им пришлось провести взаперти три дня. Эти дни они скоротали за выпивкой, спорами и приемом многочисленных посетителей.
На следующий же день, в воскресенье, с самого утра, правда, не слишком рано, первым явился Робин Стюарт. Официально назначенным стражником был, конечно, лорд д'Обиньи, но поручение это доставляло ему мало удовольствия, а кроме того, он был полностью поглощен чрезвычайными событиями дня. Стюарту было приказано не спускать глаз с расположившейся в «Золотом кресте» компании вплоть до самой среды, а там уже он и его милость отведут ирландцев под конвоем на торжественную церемонию, после чего немедленно погрузят на корабль и отправят в Ирландию.
Стюарт охотно взялся за это дело. С опухшими глазами, с больной головой, поудобнее расположив у камина все сочленения своих несоразмерных конечностей, он принялся разбирать по косточкам спектакль, разыгранный накануне Тади Боем. Но даже когда оллав ответил на все вопросы, трудно было понять, почему к господину Баллаху так легко приходит вдохновение, а к Робину Стюарту не приходит совсем.
Потом явился Мишель Эриссон: на его широкие плечи был накинут плащ, измазанный в глине, а седые, слипшиеся волосы еще хранили следы отрезвляющего утреннего омовения. Он подскочил к Тади, протянул руку, похожую на кусок растрескавшейся пемзы, и с силой похлопал оллава по спине:
— Ох, парень, парень, ни за что на свете не пропустил бы я такого представления, пусть даже и пропали бы те станки, которые мы, кстати, уберегли…
О'Лайам-Роу со скульптором прекрасно поладили. Если ирландец и был удивлен подвигами своего секретаря, то не подал виду. Он принялся рассказывать о своих собственных похождениях, которые изрядно насмешили старика, а Стюарт тем временем вновь сосредоточил свое внимание на Тади Бое.
В этот день заходили в основном те, кто присутствовал при ночном погроме. Они тоже являлись не с пустыми руками — принесли, в частности, забавный рассказ о том, как графа Хантли посвящали в рыцари ордена Святого Михаила, и процессия из тридцати с лишком членов капитула смешалась на улицах Руана с тем шествием, которое Тади Бой непочтительно именовал collier a toutes betes, то есть хороводом всех зверей.
К понедельнику их маленький двор увеличился, и центром его сделались ирландцы вольнодумного, неортодоксального толка, готовые рискнуть королевской немилостью, — риск, впрочем, был невелик, поскольку Стюарт умел держать язык за зубами. О'Лайам-Роу, оказавшись в своей стихии, язвил напропалую и вышучивал все подряд, а Тади Бой, которого в присутствии хозяина не посещали приступы дикого вдохновения, ограничивался тем, что время от времени вставлял колкие замечания, каковые по достоинству бывали оценены новыми гостями. К вечеру во вторник их набралось с полдюжины, включая Стюарта, который сидел, скрестив костлявые ноги, и чистил ногти, как вдруг открылась дверь, и на пороге показались еще посетители, среди них — госпожа Бойл и Уна, ее изумительная темноволосая племянница.
