Емельян Ярмагаев - Возвращающий надежду
13
Жак стоял на стене, скрестив руки, и наблюдал за тем, что делалось во дворе. Он широко ухмыльнулся и хлопнул Одиго по плечу:
— Как крысы в западне. Ловко!
— Прекрати сейчас же грабежи и бесчинства, — строго сказал ему Одиго. — Мужики совсем рехнулись. Они разжигают костры из книг, воображая, что жгут долговые записи. Они убеждены, что на картинах великих голландских мастеров изображены дьявольские лики, и порют их вилами, они ломают дорогую мебель…
— Ну и что же? — сказал Жак Бернье. — А по мне так и все это змеиное гнездо заслуживает одной хорошей головешки. То-то бы затрещало да посветило! Вот любо бы поглядеть!
— Пленных надо отпустить, — холодно продолжал Одиго. — За решеткой ведь и слуги, и местные дворяне, они ни при чем. Отдай мне, Жак, только Оливье.
— Эх, забирай ты хоть всю свою проклятую родню! — рявкнул рассерженный Жак.
Одиго круто повернулся и спустился во двор. С тяжелым чувством он обходил во дворе группы пляшущих, строющих рожи, обнимающихся мужиков. Не нравилось ему это разнузданное веселье. Может быть, из-за полного безразличия к нему, Одиго, которое он читал на всех лицах? Или из-за того, что выбрасывали дорогую ему с детских лет домашнюю утварь, кромсали ковры и шпалеры, выбивали прикладами днища из бочек с винами многолетнего розлива.
Он поднялся по лестнице в разоренную гостиную, потом в комнату матери, взглянул на стену у изголовья ее кровати — и кровь застыла у него в жилах. Большой, писанный знаменитым испанским художником портрет молодой дамы в синем бархатном платье был варварски изрешечен пистолетными пулями. Одиго смотрел стиснув зубы и клялся страшными клятвами, что убьет осквернителя, будь он хоть самим Босоногим.
Кто-то робко тронул его за плечо. Он гневно обернулся — за ним стояла Эсперанса, держа руки под передником.
— Что тебе? — резко спросил он.
— Ничего… — пробормотала она. — Думала, может, это сеньору память какая… валялся во дворе…
Она вынула руки из-под передника и протянула небольшой молитвенник. На верхней бархатной крышке его был вытиснен герб Одиго. Бернар внимательно посмотрел ей в лицо.
— Благодарю вас, — ласково сказал он. — Это действительно мой детский молитвенник. Вы — милая девушка. К тому же вы дважды спасли мне жизнь.
Он снял перед ней шляпу и поклонился, словно знатной сеньоре. Вспыхнув, девушка комкала передник, все ее лицо чудесно засветилось, чуть зашевелились губы… но она не подняла глаз и не произнесла ни слова. Сделала неловкий реверанс и тихо вышла. Что-то тронулось в душе Бернара. Он опустился на кровать и глубоко задумался. Как-то стороной вошла в него простая мысль, что такое кощунство не может прийти в голову мужику из Шамбора: здесь помнили его мать.
В комнату, запыхавшись, ввалился толстяк-повар, который знал его еще мальчишкой.
— Нижайшее вам, сьер! — весело кричал Франсуа, а в глазах стояли слезы. — Не очень праздничное возвращение, а? Но пирог будет ваш любимый, с голубями… Да, тысячу извинений — ведь я посол! Госпожа Антуанетта — бог с ней, она мать! — желала бы засвидетельствовать свое почтение..
— Проси, — сказал Одиго.
Мадам Антуанетта уселась с достойным и скорбным видом низложенной королевы. На ней было открытое зеленое бархатное платье со стоячим кружевным воротником, затканное снизу тяжелой серебряной сеткой; в пышных черных волосах и на длинной белой шее сверкали драгоценности. Черные глаза смотрели ясно и бесстыдно.
— Вы видели, что натворили ваши очаровательные мужики? — спросила она с кроткой иронией. — О, я и забыла, что они уничтожили ваше, а не мое имущество! Французские обычаи рекомендуют решать сложные юридические вопросы несколько иначе, не так ли?
В ответ на эту шпильку Одиго только пожал плечами. Метнув в него бойкий взгляд, она улыбнулась и неожиданно сменила тон.
— Некий молодой человек однажды отказался от меня… Это было большой ошибкой, — добавила она с небрежной уверенностью.
Несколько оторопев, Одиго уставился на нее как на змею, которая вдруг запела серенаду.
— Да, сударь, — деловито продолжала она, — вы рождены для великой судьбы. Но и мне не подобает вечно прозябать в этом провинциальном болоте. Мы стоим друг друга. И следовало раньше это понять.
Одиго молча смотрел на нее во все глаза. Она рассмеялась и дружески положила ему руку на плечо.
— О, годы, проведенные в глуши, в заточении, в обществе конюхов и пьяниц-братьев, толкнут умную женщину на все! Отец ваш, человек старой закалки, приковал меня к кухонному очагу и колыбели, но и у меня-то, заметьте, иные вкусы! В Париже красивые женщины ворочают миллионами и назначают министров по своему усмотрению… Могу ли я предложить вам союз?
— Как вы это себе представляете, сударыня?
— О, я уже все обдумала, — живо сказала Антуанетта и вскочила. Бойкие черные глаза ее излучали неукротимую энергию. — Еду в Париж и бросаюсь к ногам короля!
Она артистически изобразила робкую мольбу, смущение, благоговейный восторг, так, как будто перед ней действительно стоял король.
— «Спасите несчастного молодого человека! — скажу я ему. — Восстание Одиго в Шамборе — это только из-за меня. Он любит меня, супругу своего отца!» — и тому подобное. Главное — побольше остроты, пикантности, при дворе это оценят.
— А дальше? — спросил пораженный Одиго.
— А дальше все очень просто, — непринужденно ответила Туанетта. — Прощенный милостью монарха, вы приобретаете должность офицера королевских войск, а я — репутацию обворожительной женщины, из-за которой льется кровь. И эта репутация, сьер, сделает меня в Париже притчей во языцех. Благодаря ей, я найду высоких покровителей и даже, может быть, гм… И пусть тогда Огюстен, ваш папенька, проповедует святость семейного очага кому угодно!
Бернар, ошеломленный и злой, не мог вымолвить ни слова. Что за дьявол, оказывается, сидел в маленькой Туанетте, в какой дешевый фарс она собиралась превратить восстание! Он в раздумье прошелся по комнате.
— Сударыня, я вынужден обратить ваше внимание вот на этот портрет, — сказал он сухо. — Здесь изображена моя мать. Кто мне возместит этот ущерб?
Опасливо косясь на Одиго, Антуанетта резвыми шажками засеменила к портрету и дотронулась пальцами до полотна.
— Очень глупо, — признала она. — Я всегда говорила Роберу и Маркэ, что нельзя так напиваться. Но ведь все это можно реставрировать, я знаю одного мастера…
Поняв, что выдала братьев, она крепко закусила губу.
— Нет, — медленно произнес Одиго. — Этого исправить нельзя. Разломанную мужиками мебель легко купить или починить, ковры — заштопать, стекла — вставить. Но человеческая низость и душевный разврат неисправимы. Их нужно уничтожать. Вместе с носителями этих качеств.
