Эдуард Кондратов - По багровой тропе в Эльдорадо
Через три дня из чащи вернулись шестеро охотников. Пришли они с пустыми руками, ссылаясь на отсутствие дичи. Гаруати, Онкаонка и остальные мужчины омагуа, по их словам, продолжали поиски стада диких кабанов.
Раздосадованный Писарро приказал высечь неудачливых индейцев. Они перенесли наказание безропотно и молчаливо разошлись по своим шалашам.
Под вечер того же дня, когда мы с Хуаном сидели в хижине и очищали от ржавчины доспехи, в дверь просунулась голова Апуати. Девушка поманила меня пальцем, и я, стараясь не замечать насмешливой улыбки Хуана, вышел из хижины и направился вслед за индианкой. Я видел, что Апуати очень встревожена и расстроена: она поминутно озиралась по сторонам, как будто опасалась слежки.
Девушка привела меня на опушку густой бамбуковой рощи, которая граничила с окраиной деревни, и тут силы оставили ее. Как подкошенная, Апуати упала лицом на траву, плечи ее сотрясли горестные рыдания. Я опустился около индианки на колени и долго не мог добиться, чтобы слезы перестали ручьями катиться по ее щекам. Наконец, мне кое-как удалось успокоить ее. Поднявшись с земли, Апуати обвила гибкими руками мою шею и несколько мгновений с глубокой грустью смотрела мне в глаза.
— Я… бежать… лес, — печально сказала она. — Омагуа… бежать… лес…
И она опять залилась слезами.
Да, немного испанских слов успела выучить за две недели нашей дружбы моя милая Апуати. Но и того скудного запаса, каким она овладела, с избытком хватило, чтобы сообщить весть, от которой содрогнулось мое сердце.
Я молчал. Что мог ответить я ей, чем способен был утешить несчастную Апуати? Через несколько дней мы уходили дальше, к Великой реке, расставание было неизбежным. И я знал, что бегство из деревни было самым лучшим исходом для индейцев омагуа: много бед претерпели они от испанцев, и, кто знает, не ждали ли их еще более горькие часы. Мне-то хорошо были известны нрав и привычки жестокого Гонсало.
Солнце еще не село, когда мы с Апуати возвращались в селение. Щемящая тоска охватила меня, когда мы приблизились к шалашу, где ютились жена и дочь Онкаонки. Завтра утром я уже не увижу свою черноглазую, свою милую Апуати: в эту ночь, как тени, в глубине леса исчезнут семьи наших бывших друзей — индейцев. Они покинут деревню не все сразу, чтобы не возбуждать подозрений. Но к рассвету опустеет последний индейский шалаш.
— Прощай, Апуати…
Я крепко обнял ее вздрагивающее гибкое тело, и она бессильно уронила голову на мое плечо.
— Прощай навсегда…
Где-то совсем рядом звонко хрустнула ветка. Апуати быстро подняла голову и тихо вскрикнула. Я резко обернулся.
Прислонившись спиной к дереву в ленивой позе отдыхающего человека, в двух шагах от нас стоял долговязый Гарсия де Сория. Опять Гарсия! Он смотрел в сторону леса, и глаза его были равнодушны и пусты. Казалось, тощего Гарсию нисколько не заинтересовала сцена, свидетелем которой он стал. Увидев две пары глаз, с ненавистью обращенных на него, Скелет протяжно зевнул, потянулся и, волоча ноги, неторопливо побрел к своей хижине.
Похоже, он так и не понял потаенного значения нашего прощального объятия. С этой мыслью я ложился спать, когда заплаканная Апуати, наконец, пошла домой, чтобы никогда больше не вернуться ко мне. Долгое время не мог я уснуть — все думал и думал о несправедливости жизни, такой жестокой к любящим сердцам, о подлости, которой еще много в мире, о людях, не желающих видеть разницу между добром и злом… Я и не заметил, как уснул — уснул крепко, без сновидений, будто провалился в черную яму…
Сон мой был недолог. Однако когда я открыл глаза, в хижине не было ни Хуана, ни Эрнандеса, ни остальных солдат, которые подселились к нам с приходом войска Писарро. Я вышел из хижины и, несмотря на темноту, сразу же увидел, что к деревенской площади, где в хижине вождя жил с офицерами Писарро, стекаются группами и поодиночке о чем-то оживленно толкующие солдаты. У многих из них в руках были зажженные факелы.
— В чем дело? — остановил я вопросом одного из них.
Солдат засмеялся и наморщил нос:
— Говорят, индейцев поймали. Убежать, что ли, собрались. Я и сам толком не знаю…
Я похолодел от ужаса. Апуати!.. Если и она… Дева Мария, неужели ты допустила, чтобы случилось такое?!
Подбегая к площади, я издалека заметил небольшую кучку индейцев. Их руки и ноги были спутаны веревками, на шеи набиты колодки. Спины окруживших площадь солдат мешали мне рассмотреть главное: там ли Апуати? Я бесцеремонно растолкал огрызающихся солдат, протиснулся в первый ряд. Ноги мои подкосились.
Перед Гонсало Писарро стояла связанная Апуати. Колеблющееся пламя факелов бросало на ее лицо изменчивые блики. Рядом с нею я увидел тощего Гарсию: самодовольно улыбаясь, он подобострастно говорил что-то надменному Гонсало. Вот он оскалился во весь рот и игриво хлопнул девушку по спине. Апуати пошатнулась.
Багровая пелена окутала мои глаза. Я выхватил меч и с хриплым криком «негодяй!» метнулся к Гарсии…
Но я не успел сделать и двух шагов: чьи-то руки опоясали меня и снова втащили в толпу.
— П-пусти…
Я задыхался от ярости, но не в силах был и пальцем шевельнуть в могучих объятиях. Внезапно я почувствовал, как страшная слабость овладевает мной. Меч выпал из моей руки, голова закружилась. Сознание оставило меня…
…Открыв глаза, я увидел склонившееся надо мной скуластое, некрасивое лицо Диего Мехии. Его озабоченный взгляд просветлел, когда он убедился, что я прихожу в себя.
— Юноша, юноша… — сказал он очень серьезно и укоризненно покачал головой. — Что толку размахивать мечом, горячиться, за правду кидаться в котел? Когда-нибудь и ты поймешь, что меч далеко не самое сильное оружие человека… Не сразу постигает эту истину испанец. Не сразу…
— Что… с Апуати? — с трудом прошептал я.
— Молчи!.. Не время сейчас говорить о ней.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. НА ГРАНИ КАТАСТРОФЫ
Богу богово, кесарю кесарево… Святая истина, которую нам втолковывают с детских лет. Король и сапожник, гранд и крестьянин, конкистадор и индеец — одному на роду написано всегда повелевать, другому — всю жизнь покорно подчиняться. Один швыряет на свою прихоть тысячу песо — другой доволен, заработав десять мараведи [17]. Так уж распорядился господь: всяк человек несет свой крест, не смея роптать на предначертанную ему свыше судьбу.
И все же, как ни глубока моя вера в святое Евангелие, не могу я сердцем мириться с таким положением вещей. Мне кажется, что многое в нашей жизни могло бы быть иначе. Например, от своего отца я знаю, что при дворе благословенного императора — короля Карла V наибольшим почетом и уважением пользуются не доблестные, но обедневшие рыцари, кровь проливающие во славу испанской короны, а хитрые льстецы, у которых одна забота — поживиться за счет казны. Разве справедливо, что благородные, искренне преданные короне идальго вынуждены томиться в безвестности, глотая пыль кривых улочек Трухильо, Бадахоса или моего родного города Медина-дель-Кампо, в то время как изнеженные знатные бездельники по-прежнему считаются цветом испанского рыцарства? Слава богу, после открытия Индий Кристобалем Колоном наше провинциальное дворянство доказало, на что оно способно: имена Кортеса и Франсиско Писарро затмили своей славой самые пышные титулы придворных лизоблюдов. Они стали великими полководцами и могущественными людьми, эти бедные идальго из сонной Эстремадуры [18], они добились своего не путем интриг и связей, а благодаря мужеству, уму, отваге. Но, увы, далеко не всегда достоинства таких людей оцениваются как должно. Гораздо чаще верх берут знакомства, высокое покровительство, родственные связи.
