Катулл Мендес - Бессмертный
– Что это такое? Разве он есть у меня?
– Он есть у всех. Как истинный адепт, я не назвал его вульгарным именем. Ты легко угадаешь, что это такое, когда я скажу тебе, что его обозначают эмблемой пятиугольной звезды или самой пентаграммой…
– Увы! – вздохнул герцог.
– Под действием атанора первоначальный элемент умственно очищается и становится философским или бледным золотом, которое, обогащенное серой, ртутью и солью, получает душу и всемирный зародыш. Размягчив под действием лунных лучей, его погружают в горячую воду, медленно растворяют и выпаривают на огне. Оставшуюся массу вторично подвергают действию серы, ртути и соли и получают черное золото. Оно вредно для кожи и распространяет ядовитые испарения. Поэтому адепт должен продолжать свое дело очень быстро. Появившееся затем темное, или лиловое золото, также вредно. Потом является священное золото: или голубое, мужское, или желтое, женское, или красное, цвет которого становится более ярким на солнце, и, наконец, девственное, или белое золото, которое живет в руке и бьется, как сердце. До его отделения опыт чрезвычайно опасен: малейшая небрежность, ошибка, ослабление огня могут вызвать взрыв лаборатории и привести к смерти адепта. В минуту же успеха, в процессе последнего превращения, не имеющего материальной опасности, его охватывают ужасные нравственные мучения. Николай Фламель плакал, чувствуя, как божественное золото извивается у него в руках, а Раймонд Лиль, охваченный безграничным состраданием, бросил в пламя оживленную материю.
– Девственное золото! – вскричал герцог, дрожа от надежды. – Божественный камень! После этого возможно ли думать о мучениях? Я тверд сердцем, примемся немедленно за ужасный опыт.
– Нет еще, – отвечал я. – Необходимо множество предварительных условий. Нам нужно шерстяное одеяние, сотканное девственницей. Печать Соломона должна быть вырезана на пороге помещения и на ступенях лестницы и пентаграмма, в которой соединяются все кабалистические фигуры, должна освятить аппараты, которыми мы будем пользоваться. Печать Соломона, или макрокосм, покровительствует тому, кто занимается делом; пентаграмма отталкивает роковые влияния; первая – броня, вторая – щит. И, кроме того, у нас нет в достаточном количестве первоначального элемента.
– Золота?
– Да, около тысячи марок.
– Если они у нас будут, можете ли вы приняться за дело сегодня же?
– Может быть.
Герцог немедленно направился к двери. Я спросил его, куда он идет. Он ничего не отвечал, только просил подождать и поспешно удалился.
Было очевидно, что мой ученик не замедлит вернуться, нагруженный золотом. Всякий другой алхимик на моем месте пришел бы в восторг, я же чувствовал досаду и нерешительность.
Напротив заходило солнце, окруженное ярким сверкающим золотом, точно горизонт был тронут философским камнем. Очень высоко, почти над моей головой, сверкала чистая серебряная звезда, как светлая искра на челе невидимого гения.
Затем пурпурный запад постепенно стемнел. Мне показалось, что мой ум также омрачился.
Я услышал шаги на дороге перед замком и увидел дряхлого старика, который стонал, неся на спине связку сухих прутьев. Тотчас же бросил серп, волшебную палочку и шпагу и поглядел на несчастного. Мне хотелось выбежать на дорогу и помочь ему нести эту ношу.
Глухой звон золота оторвал меня от грез. Герцог вернулся, четыре лакея складывали мешки на соседний стол.
Я вздрогнул, поднялся и, едва слуги вышли, закричал ужасным голосом:
– Возьми все это золото пригоршнями и выбрось его из окна твоего дворца.
– Что такое? – изумился герцог.
– Ты меня слышал?
– Но подумай, учитель…
– Я твой учитель, так повинуйся же мне. Никогда не забуду выражения лица герцога в эту минуту. Полное недоумение – с одной стороны, он склонен был повиноваться из боязни рассердить меня, думая, что, может быть, то, чего я требую, было началом магической операции; с другой – ему казалось жестоким быть Юпитером этого золотого дождя, не видя перед собой никакой Данаи.
– Ну, что же? – надменно вскричал я. Он склонил голову, взял со стола три мешка и подошел к окну. Но едва успел высунуться, как поспешно отступил и испуганно сообщил, что по дороге случайно проходит толпа цыган, диких и грязных, с детьми и повозками, откуда свисали грязные лохмотья. Не было сомнений, что эта толпа поглотит золото так же быстро, как высохшая земля поглощает дождь, и от сокровища не останется ни гроша.
– Бросай, – повторил я. Сам взял несколько мешков и подал ему пример.
Герцог последовал ему с такой снисходительностью, за которую я всегда буду благодарен.
Вы легко догадаетесь, какое действие произвел этот драгоценный град. Сначала цыгане застыли от изумления. Когда же, наконец, по моим знакам, они поняли, что могут подбирать герцогскую манну, принялись делать невероятные прыжки, радостно кричать, безумно жестикулировать. Вся толпа, включая детей, выскочивших из повозок бросилась на деньги, которые продолжали сыпаться на них.
Вскоре все наши мешки опустели, но зато цыганские карманы были набиты.
Я высунулся в окно и крикнул:
– Храни вас Бог! Вы можете уходить.
Затем, закрыв окно, повернулся к герцогу, пораженному не меньше цыган, но по совершенно другой причине.
– Герцог, – торжественно произнес я, – верховная причина не атанор, а справедливость, которая иначе называется добродетелью. Что вы хотели сделать из этого золота? Золото, не так ли? А я сделал людей счастливыми. Радуйтесь, на свете нет более великого дела.
– Граф, – пробормотал он, – что вы говорите?
– Говорю, что пришел к вам не для того, чтобы жечь уголья, нагревать колбы и увеличивать ваши доходы, но чтобы сказать вам, что близок час обновления всего человечества. Ваш народ вольется во всеобщее движение. Для этого я прислан сюда. Вы уважали алхимика, теперь поклонитесь масону.
– Масону? – с недоумением повторил герцог.
– Да, тому, кто строит и лепит, кто на развалинах старого общества возводит новое крепкое здание. Читал ля ты, немецкий принц, философов Франции? Разве ты не знаешь, что там открываются ложи, в которые поступают сами Бурбоны?
– Все это химеры, – сказал герцог, и его изумление постепенно сменялось гневом.
– Да, все прошлое – химера. Химера также и таинственное знание, первые слова которого мы едва лепечем. Я не говорю о нем более и не хочу ничего знать, я воспользовался им только для того, чтобы приблизиться к тебе, но истина будущего – свобода человека, и вот этот философский камень мы будем искать вместе, если только ты согласен.
Я всегда красноречив, а так как предмет был действительно небезынтересен, то полагаю, что говорил бы еще очень долго, если бы герцог не остановил меня, вскричав:
