Альберто Васкес-Фигероа - Харагуа
В конце концов, одни были победителями, а другие побежденными, такова реальность, которую не могли изменить никакие законы и указы, как бы их величествам этого не хотелось.
Ходили слухи, будто бы губернатор Овандо строит планы учредить «Репартимьенто», то есть распределить земли среди колонистов, основавших небольшие поселения в глубине острова, чтобы тем самым укрепить испанское владычество. Репартимьенто, наряду с энкомьендой в Индиях, являло собой нечто подобное тому, что испанцы творили на Канарских островах с гуанчами.
В основе энкомьенды, этой весьма сомнительной системы, лежало то, что землевладельцам предоставляли определенное число туземцев для работы на полях или в шахтах, а на владельца возлагались обязательства предоставить им пищу и кров, а главное, воспитать из них добрых католиков.
Нетрудно понять, что подобная система представляла собой то же рабство, только еще в более лицемерной форме, где вместо денег жалованье выплачивали «словом Божиим».
Никогда прежде «слово Божие» еще не использовалось как валюта для оплаты труда; видимо, они считали, что «дикарь» будет усерднее рубить тростник от зари до зари, терпя побои надсмотрщика, зная, что вечером его будет ожидать «жалованье» в виде проповеди, двух прочтений «Богородице, дево» и одного «Отче наш».
Неудивительно, что десятки иммигрантов, прибывших на остров без гроша за душой, начинали тревожиться при мысли о том, что этот проект могли одобрить, а те же, кто полагал, что принцесса Анаканоа могла стать серьезной помехой, желали видеть ее труп, раскачивающийся на ветру.
Одним из главных лидеров этого движения, который с величайшим энтузиазмом начал внедрять энкомьенду, был фанатик Бартоломе де лас Касас. Правда, много лет спустя его взгляды переменились, и он, став к тому времени монахом-доминиканцем, принялся с еще большим фанатизмом размахивать флагом защиты бедных угнетенных туземцев. Но, толку от этого было мало: зло уже свершилось, и расистские законы, введенные Овандо, утвердились не только здесь, но и на всех территориях Нового Света, завоеванных позднее.
Более того, именно последующая искупительная деятельность брата Бартоломе де лас Касас и его гневные проповеди в адрес их величеств положили начало той самой печально знаменитой «черной испанской легенде», утвердившейся в истории с полным на то основанием.
Однако канарец Сьенфуэгос, который не в состоянии был исторически оценить все последствия происходивших вокруг событий, смог уяснить лишь то, что судьба Анакаоны зависит не только от предполагаемой угрозы восстания против захватчиков, но и от множества политических и экономических причин, он не имел достаточно четкого представления об этом, чтобы с ними бороться, но в то же время видел в них темную и злую силу, с которой никак нельзя не считаться.
Спасти принцессу от виселицы — значит признать, что туземцы обладают неоспоримыми правами — и, в частности, правом иметь свою королеву, в то время как ее публичная казнь поставит их на место, на деле доказав, что жизнь «дикаря», пусть даже самого знатного и уважаемого, не стоит и ломаного гроша в глазах колонистов.
Иными словами, Золотой Цветок стала символом будущего многих людей, большинству из которых еще только предстояло родиться на свет.
И это будущее, увы, оказалось в руках губернатора Эспаньолы, его превосходительства брата Николаса де Овандо, кавалера ордена Алькантары.
Бальбоа категорически отказывался освобождать пленницу силой, Писарро, наоборот, настаивал на этом, а бедный Алонсо де Охеда разрывался между преданностью их величествам и глубокой привязанностью к той, что когда-то была его возлюбленной.
— Если бы я мог ее увидеть! — воскликнул он однажды вечером. — Если бы я мог поговорить с ней, я бы убедил ее дать мне это золото, чтобы выкупить ее на свободу.
— Забудьте об этом! — убежденно заявил Бальбоа. — Овандо никого даже близко к ней не подпустит, а уж тем более вас.
— Можно найти другой способ, — ответил Охеда.
— Может, вы умеете летать? — развел руками Бальбоа, глядя на замолчавшего собеседника. — Если нет, то не о чем и говорить. Она заточена в новой башне.
— Вы в этом уверены?
— Абсолютно. Целые толпы индейцев день и ночь отираются возле башни в надежде, что она выглянет в окно камеры.
— Это очень высоко?
— Около восьми метров. Даже не думайте о том, чтобы взобраться по стене. Я хорошо изучил местность: стена совершенно гладкая, зацепиться не за что.
— Ну, это мы еще посмотрим, — раздраженно ответил Охеда. — Я всегда был отличным скалолазом.
— Да уж, в окна к девицам вы лазили всем на зависть, — улыбнулся Бальбоа. — Однако тюрьма — дело другое. Стена совершенно гладкая, ни единого выступа, ни единой щелки, куда можно было бы вставить крюк, — сердито фыркнул он. — Да еще и патруль ходит каждые десять минут, если вам этого мало.
Охеда надолго задумался; потом вдруг в его хитрых маленьких глазках сверкнула молния, словно в нем воспрянул прежний неукротимый дух искателя приключений.
В конце концов он взглянул на Сьенфуэгоса и недоверчиво спросил:
— Вы и в самом деле так сильны, как о вас говорят?
Уже к вечеру следующего дня Сьенфуэгосу ничего не осталось, как это доказать. После того как патруль из трех вооруженных солдат, совершая обход, повернул за угол башни, он бесшумно появился из густой тени, проворно скользнул вдоль стены и, прислонившись к ней, стащил сапоги и бросил их на траву.
За ним последовал Васко Нуньес де Бальбоа, также босиком, который тут же взобрался к нему на плечи и оперся на стену; и, наконец, к ним присоединился Франсиско Писарро, составивший третью ступеньку шаткой живой лестницы. В довершение всего из теней появился проворный и ловкий Алонсо де Охеда. Взобравшись на плечи Писарро, он встал ногами на его ладони и забросил в камеру толстую веревку с железным крюком на конце. Со второй попытки ему удалось зацепиться крюком за прутья оконной решетки.
— Готово! — прошептал он, обвязывая вокруг пояса свободный конец веревки.
Писарро соскользнул на землю, Бальбоа последовал за ним, после чего все трое вновь растворились в ночной темноте.
Через несколько минут патруль вновь появился из-за угла массивного каменного здания и проследовал вдоль стены, прямо под камерой Анакаоны, даже не подозревая, что в восьми метрах над ними висит человек.
Когда дозорные вновь скрылись за углом, Охеда подтянулся на руках, ухватился за узкий карниз окна и прошептал в глубину камеры:
— Принцесса! — окликнул он. — Это я, Алонсо де Охеда!
Но в ответ он слышал лишь сонное дыхание.
