Михаил Арнаудов - Психология литературного творчества
Гёте, получивший хороший урок из наблюдений Гердера, незамедлительно показывает себя достойным исполнителем столь пророческих внушений. Освободившись от классической правильности стиха, обратив взгляд к естественному языку народной песни и вложив пафос и свой живой темперамент в первые свои песни, он открывает всю силу свободного ритма и звуковой живописи, например в «Ганимеде» (1774):
О, как в блеске утра,Любимая, вдругРдеешь, весна ты!С тысячекратным наслаждениемТеснится к сердцуВековечного пылаЧувство святое —Красы бесконечность![1497]
Экстатичное настроение в духе чувства Вертера к природе здесь видно не только в общей дикции, но и в своеобразном сочетании гласных «о», «а», «и» — «i», «ei», «е», как и тоновых согласных и слогов r-l, gla, glü-gli, en-an и т.д. Такие чудесные соответствия между эмоциональным и образным, столь новые в гармонии звуков, находит Гёте и в первой части «Фауста», в элегии «An den Mond» («К месяцу»), и даже в поздней второй части Фауста, где, например, целые строфы напоминают движение или покой в природе, заставляют нас слышать шелест ветра в тростнике и в ветвях деревьев, видеть и чувствовать ландшафты:
Ты, тростник, шепча, клонися;Ты, камыш, кивая, гнися,Ветви тополя, шепчите,Ветви ивы, лепечитеСнова мне навейте сон!
Здесь послышалось движенье,Дрожь и тайное смятеньеИ поток мой пробуждён [1498].
Вообще поэзия Гёте делает эпоху не только своими новыми мотивами, но и искусством связывать всё звуко-языковое с чувственно-предметным и внутренне-подвижным. С учётом эволюции стиха при подчёркнутой акустической ценности слова надо сказать, что интуитивно схваченная Гердером истина находит позже и своё ясное психологическое обоснование у эстетиков и критиков, подметивших в искусстве поэта не только образно-идейные ценности, но и нечто иррациональное, способное приводить в движение органически. Гюйо открывает «поэтическое» начало стиля одинаково и в том, что прямо «говорится и показывается», — в образах, мыслях, чувствах — и во «внушительном характере» самих слов, в их звоне, их отзвуке в душе слушателя. По его мнению, «поэзия — это магия, которая за один миг и только одним словом открывает целый мир» [1499]. Теодор Майер считает «новую живопись поэта весьма важным косвенным средством в рисунке картин и душевных состояний, посредством вызова эмоционально-чувственных элементов содержания. Например, «сочетание высоких и низких, тёмных и острых эксплозивных тонов» в стихе Шиллера «Und es wallet und siedet und braust und zischt» («Оно кипит, волнуется, шумит, бурлит») даёт непосредственное ощущение необузданной, дикой игры грозных стихий» [1500]. Так и критик-социолог Эмиль Фаге, который ищет идеи преимущественно в литературе, не остаётся глухим к своеобразной музыке стиха и сознаёт всю силу метров и фонетических особенностей, удлинённого и ускоренного темпа, полной внушениями для слуха и духа рифмы.
В стихах Гюго:
Труд мерцает в тени деревьев,Долина — это золотое море,Где под дыханием июляВолнуются густые хлеба [1501].
Это конь славы,Как Астарта, вышедший из моря,Утоляющий жаждуИз лучезарных сосудов зари [1502].
Фаге восхищается искусством поэта «высказывать музыкальными фразами, наиболее интимно ассоциировать звук с мыслью, заставлять нас понимать как ухом, так и духом и даже раньше, чем воспринял наш дух…» Гюго обладает ощущением ценности слова самого по себе, он знает, что звуки имеют свою физиономию и свой характер. «Благодаря этому знанию музыкальной ценности гласной, согласной и слова он делает из одного стиха, даже изолированного, нечто вроде ритма стиха с его определённым числом слогов, приятных для привыкшего уха, выразительного ритма, который передаёт чувство или форму…» [1503] Но вот ещё пример искусства Гюго рисовать шум, звуки, как они рождаются, растут и замирают, рисовать посредством слов, которые передают приближение и удаление звука, его мягкость и негу, или его силу, или его чистоту и все его эффекты для слуха и нашего чувства:
Прислушайтесь! — Как шорох невидимого гнезда,Приближается неясный шум, смех, голоса,Шаги из головокружительной глубины леса.И вот в тёмном лесу,Мечтающем в лунном свете,Раздаётся вибрирующий,Передающий лесам свой трепетЗвук гитары.К нему присоединяется человеческий голос,И этот трепет превращается в песню,Мелодия звучит несколько мгновенийСреди деревьев, голубеющих в лучах безмятежной луны,Затем замолкает: всё тихо [1504].
Гюго не пользуется здесь какими-нибудь рассудочно усвоенными средствами, чтобы передать впечатление от вещей с помощью известного подбора звуковых сочетаний; он невольно находит по врождённому чувству эту гармонию и наиболее естественно вызывает желанные переживания у читателя. То же самое и у Бодлера. Со стороны ритмических и звуковых эффектов его сонеты оправдывают его программные высказывания об искусстве, которое интимно роднится с музыкой. Это чувствуется, например, в «Сплине»:
Озлоблен плювиоз на жизнь и на людей,Струится из его бездонного сосудаВ предместья мрачные смертельная простуда,И обитатели могил гниют быстрей.
Паршивого кота блоха кусает злей,И он всё чешется, все ёрзает от зуда.Рыдает сточная труба. Кричит оттудаДух нищего певца, который мёрзнет в ней.
И стонет колокол… И чёрное поленоБормочет в унисон простуженным часам,И от колоды карт исходит запах тмина…
Прислушайся к её зловещим голосам:Сошлись валет червей и дама пик, вздыхаяО том, что навсегда прошла любовь былая[1505].
Одинаково близко к романтику Гюго, к стороннику чистого искусства Бодлеру и к символисту Верлену чувствует себя в этом пункте и современный поэт Поль Валери. Вопреки классической технике, рассудочному стилю и картинности образов он, добивающийся синтеза поэтических средств, о котором мечтал Маларме, не пренебрегает «de reprendre à la musique son bien» («позаимствовать y музыки её достоинства»). В его «Charmes» («Очарованиях») на каждом шагу улавливается то сознательное, то бессознательное искание соответствий между фонетическими доминантами и психическими образами или состояниями. Однажды он напоминает нам шипение змеи посредством звуков «s» и «i»:
