Александр Дюма - Графиня де Монсоро
Почему Горанфло возвратился, возвратился один из всех, ведь он убежал первым и должен был бы находиться уже далеко отсюда?
Вот вопрос, который, вполне естественно, пришел в голову Шико.
– О! Мой добрый господин Шико, дорогой мой сеньор! – продолжал стенать Горанфло. – Простите вашего недостойного друга, он сожалеет о случившемся и приносит публичное покаяние у ваших ног.
– Однако, – спросил Шико, – почему ты не удрал с остальными, болван?
– Потому что я не мог пройти там, где проходят остальные, мой добрый сеньор: господь бог во гневе своем покарал меня тучностью. О, несчастный живот! О, презренное брюхо! – кричал монах, хлопая кулаками по той части тела, к которой он взывал. – Ах, почему я не худой, как вы, господин Шико?! Как это прекрасно – быть худым! Какие они счастливцы, худые люди!
Шико ничего решительно не понимал в сетованиях монаха.
– Но, значит, другие где-то проходят? – вскричал он громовым голосом. – Значит, другие убегают?
– Клянусь господом! – ответил монах. – А что же им еще остается делать, петли дожидаться, что ли? О, проклятое брюхо!
– Тише! – крикнул Шико. – Отвечайте мне.
Горанфло поднялся на ноги.
– Спрашивайте, господин Шико, – сказал он, – вы имеете на это полное право.
– Как убегают остальные?
– Во всю прыть.
– Понимаю, но каким путем?
– Через отдушину.
– Смерть Христова! Через какую еще отдушину?
– Через отдушину кладбищенского склепа.
– Это тот путь, который ты называешь подземным ходом? Отвечай скорее!
– Нет, дорогой господин Шико. Выход из подземного хода охраняется снаружи. Когда великий кардинал де Гиз открыл дверь, он услышал, как какой-то швейцарец сказал: «Mich durstet», что значит, как мне кажется: «Я хочу пить».
– Клянусь святым чревом! – воскликнул Шико. – Я и сам знаю, что это значит. Итак, беглецы отправились другой дорогой?
– Да, дорогой господин Шико, они спасаются через кладбищенский склеп.
– Который выходит?
– С одной стороны в подземный склеп часовни, с другой – под ворота Сен-Жак.
– Ты лжешь.
– Я, дорогой сеньор?
– Если бы они спасались через склеп, ведущий в подземелье часовни, они бы снова прошли перед твоей кельей, и я бы их увидел.
– То-то и оно, дорогой господин Шико, что у них не было времени делать такой большой крюк, и они пролезли через отдушину.
– Какую отдушину?
– Через отдушину, которая выходит в сад и служит для освещения прохода.
– Ну а ты, значит?..
– Ну а я, я слишком толст…
– И?
– Я не мог протиснуться, и меня вытянули обратно за ноги, потому что я преграждал путь другим…
– Но, – воскликнул Шико, лицо которого внезапно озарилось непонятным ликованием, – если ты не мог протиснуться…
– Не мог, хотя и очень старался. Посмотрите на мои плечи, на мою грудь.
– Значит, тот, кто еще толще тебя?
– Кто «тот»…
– О господь мой, – сказал Шико, – коли ты пособишь мне в этом деле, я обещаю поставить тебе отличнейшую свечу. Значит, он тоже не сможет протиснуться?
– Господин Шико…
– Поднимайся же, долгополый!
Монах встал так быстро, как только смог.
– Хорошо! Теперь веди меня к отдушине.
– Куда вам будет угодно, дорогой мой сеньор.
– Иди вперед, несчастный, иди!
Горанфло побежал рысцой со всей доступной ему скоростью, время от времени воздевая к небу руки и сохраняя взятый им аллюр благодаря ударам веревки, которыми подгонял его Шико.
Они пробежали по коридору и выбежали в сад.
– Сюда, – сказал Горанфло, – сюда.
– Беги и молчи, болван.
Горанфло сделал последнее усилие и добежал до густой чащи, откуда слышалось что-то вроде жалобных стонов.
– Там, – сказал он, – там.
И в полном изнеможении шлепнулся задом на траву.
Шико сделал три шага вперед и увидел нечто шевелившееся возле самой земли.
Рядом с этим «нечто», напоминавшим заднюю часть тела того существа, которое Диоген называл двуногим петухом без перьев,[170] валялись шпага и ряса.
Из всего явствовало, что персона, находившаяся в столь неудобном положении, последовательно освобождалась от всех предметов, которые могли увеличить ее толщину, и в данный момент, разоруженная и не облаченная более в рясу, была приведена к своему простейшему состоянию.
И тем не менее все потуги этой персоны исчезнуть полностью были безрезультатны, как в свое время потуги Горанфло.
– Смерть Христова! Святое чрево! Кровь Христова! – восклицал беглец полузадушенным голосом. – Я предпочел бы прорваться через всю гвардию. Ах! Не тяните так сильно, друзья мои, я проскользну потихонечку. Я чувствую, что продвигаюсь: не быстро, но продвигаюсь.
– Клянусь святым чревом! Это герцог Майеннский! – прошептал Шико в экстазе. – Боже, добрый мой боже, ты заработал свою свечу.
– Недаром же меня прозвали Геркулесом, – продолжал глухой голос, – я приподниму этот камень. Раз!
И герцог сделал такое могучее усилие, что камень действительно дрогнул.
– Погоди, – сказал тихонько Шико, – погоди. – И он затопал ногами, изображая бегущего.
– Они подходят, – сказали несколько голосов в подземелье.
– А! – воскликнул Шико, делая вид, что он только что подбежал, весь запыхавшийся. – А! Это ты, презренный монах?
– Молчите, монсеньор, – зашептали голоса, – он принимает вас за Горанфло.
– А! Так это ты, толстая туша, pondus immobile,[171] получай! А! Так это ты, indigesta moles,[172] получай!
И при каждом восклицании Шико, достигнувший наконец столь горячо желанной возможности отомстить за себя, со всего размаху стегал по торчащим перед ним мясистым ягодицам той самой веревкой, которой он незадолго перед тем бичевал Горанфло.
– Тише, – продолжали шептать голоса, – он принимает вас за монаха.
И герцог Майеннский на самом деле издавал только приглушенные стоны, изо всех сил пытаясь приподнять камень.
– А, заговорщик, – продолжал Шико, – недостойный монах, получай! Вот тебе за пьянство! Вот тебе за лень, получай! Вот тебе за гнев, получай! Вот тебе за любострастие, получай! Вот тебе за чревоугодие! Жаль, что смертных грехов всего лишь семь. Вот! Вот! Вот! Это тебе за остальные твои грехи.
– Господин Шико, – молил Горанфло, обливаясь потом, – господин Шико, пожалейте меня.
– А, предатель! – продолжал Шико, не прекращая порки. – На! Вот тебе за измену.
– Пощадите, – лепетал Горанфло, которому казалось, что он чувствует на своем теле все удары, падающие на герцога Майеннского, – пощадите, миленький господин Шико!
Но Шико не останавливался, а лишь учащал удары, все больше опьяняясь местью.
Несмотря на свое самообладание, Майенн не мог сдержать стонов.
