Джеймс Купер - Майлз Уоллингфорд
— Я догадывался об этом, друг мой, — в жизни у меня почти не было случая испытать то, о чем вы говорите. Моей семьей всегда была моя паства; разве только Майлза и его милую сестру тоже можно считать моими детьми, ибо я люблю их как своих детей. Однако я могу понять, что масло кажется еще более вкусным, когда оно приготовлено руками матери или такой прелестной племянницы, как ваша Китти.
— Как это все-таки промыслительно, — кажется, так вы говорите, — что я нашел эдакую мать! Ведь, в конце концов, я мог обнаружить какую-нибудь неряху, или сварливую бабу, или женщину с плохой репутацией, или такую, которая никогда не ходит в церковь, или даже пьяницу и сквернословку, ибо, прошу простить меня, мисс Люси, встречаются и такие; мне же вместо всех этих дам весьма сомнительных достоинств посчастливилось найти отличную мать; да, сам король Англии не устыдился бы такой пожилой леди, будь она его матерьюnote 22. У меня было сильное желание, мистер Хардиндж, стать на колени и просить милую добрую старушку просто сказать: «Благослови тебя Бог, мой дорогой сын, Мозес, Ван Дюзер или Олоф, как бы тебя ни звали».
— Если бы вы так и поступили, мистер Марбл, ничего плохого бы не случилось. Такие чувства делают вам честь, и никогда не нужно стыдиться желания получить родительское благословение.
— Видать, это-то, мой дорогой сэр, — простодушно добавил Марбл, — и называется обращением в веру? Я часто думал о том, что религия меня в конце концов настигнет, и теперь, когда в сердце больше нет обиды и горечи оттого, что мне не о ком заботиться и никто не заботится обо мне, я по-другому смотрю на вещи, и мне хочется обнять весь род человеческий — о нет, не весь, исключая этого старого мошенника Ван Тассела.
— Вы не должны никого исключать, ибо сказано: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас»note 23.
Марбл удивленно воззрился на мистера Хардинджа; по правде говоря, едва ли в христианской стране можно было найти человека его возраста, который получил бы меньше наставления в вере, чем Марбл. Весьма вероятно, что он никогда раньше не слыхал этих известных заповедей; но я заметил, что его поразил тот глубокий нравственный смысл, который наполняет их, смысл, перед которым преклоняется даже самая окаменелая человеческая душа, втайне признавая его величие. Все же он колебался. Некоторое время он пристально глядел на пастора, а затем спросил:
— Откуда же вы взяли, что мы должны поступать так, мой дорогой сэр?
— Откуда? Да оттуда, откуда мы узнаем все заповеди Бояуш и Его святую волю, — из Библии. Вы должны стремиться к тому, чтобы желать этому мистеру Ван Тасселу добра, а не зла, постарайтесь любить, а не ненавидеть его.
— Это и есть вера? — вопросил помощник свойственным ему властным и требовательным тоном.
— Это христианская вера, ее дух, самая ее суть. Без нее душа человека не может быть праведной, какие бы обманчивые речи ни произносил его язык.
Марбл питал искреннее уважение к моему бывшему опекуну благодаря моим рассказам о его добродетелях, а также вследствие того, что сам был свидетелем его великодушия, добросердечия и исключительного здравомыслия. Однако непросто было внушить человеку, подобному Марблу, что он должен делать добро «обижающим и гонящим» его; кроме того, он пребывал в таком расположении духа, что готов был на все, что угодно, но только не на то, чтобы простить Ван Тассела. Зная Марбла, я понимал его чувства и, дабы предупредить напрасный спор, который, верно, встревожил бы мою сестру, попытался переменить тему разговора, пока сие было еще возможно. Я говорю «пока», ибо непросто унять двух нравоучительных мужей, которые готовы отстаивать свои теории с рьяностью мистера Хардинджа и моего помощника.
— Я рад, что вы упомянули имя этого Ван Тассела, — заметил я, — поскольку нам может пригодиться ваш совет, сэр, касательно того, как нам лучше поступить с ним.
Затем я поведал мистеру Хардинджу всю историю с закладной и сказал о необходимости действовать безотлагательно ввиду того, что торги назначены на следующую неделю. Мой бывший опекун знал местность, расположенную вверх по течению, лучше, чем я; и хорошо, что я завел этот разговор, так как вскоре он убедил меня, что в нашем положении единственно возможный шаг — высадить Марбла в городке Хадсоне, где, если он и опоздает на регулярно отходящий дилижанс, можно будет найти какой-нибудь другой экипаж и добраться до Нью-Йорка по суше. Таким образом, ему едва хватит времени на то, чтобы сделать все необходимые дела и вернуться вовремя, не допустив перехода имения в лапы ростовщика. Мистер Хардиндж, по обыкновению с жаром, как он брался за любое благое дело, принялся помогать нам; он тут же начал составлять для Марбла указания, которыми тот сможет воспользоваться, когда сойдет на берег. Празднество, следовательно, завершилось, стол, к вящей моей радости, был убран, смолкли разговоры, каюты стали медленно погружаться в ночь.
За полночь шлюп подошел к Хадсону, и по скорости хода судна я понял, что в самом деле нам, вероятно, не дойти до Нью-Йорка в срок и Марбл, таким образом, не успеет сделать всех необходимых дел. Итак, мы высадили его на берег, мистер Хардиндж и я проводили его до станции, где удостоверились в том, что на другой день после завтрака он сможет сесть в дилижанс, который будет в городе вечером следующего дня. Но нетерпение Марбла было столь велико, что он не хотел ждать ни минуты. Он настоял на том, чтобы ему предоставили отдельный экипаж, и вскоре, около часу ночи, мы могли наблюдать, как он с головокружительной скоростью выезжал с длинной улицы, из которой, собственно, и состоял тогда город Хадсон. Когда сия наша важная обязанность была исполнена, мы с мистером Хардинджем возвратились на шлюп, который Наб, дожидаясь нас, гонял взад и вперед вдоль берега. Когда я укладывался спать, «Уоллингфорд» уже двигался со скоростью около пяти миль в час, с запада дул все усиливающийся ветер, что как раз позволяло судну держаться намеченного курса.
Благосклонный читатель, наверное, догадался, что почивал я недолго. Я был так встревожен, что ночью мне приснилось ужасное событие, повлекшее смерть моего отца, затем передо мной возникла еще более страшная картина, я увидел похоронную процессию: хоронили моего отца, мать и Грейс, их погребали в одной могиле. Когда я выбрался на палубу, ветер, по счастью, все еще дул с запада, и шлюп был уже в двадцати милях от устья ручья, протекавшего недалеко от Клобонни. В кормовой каюте было тихо, мистер Хардиндж еще спал в своей койке, и я, никого не тревожа, вышел подышать свежим утренним воздухом. На шканцах не было никого, кроме лоцмана, стоявшего у руля; правда, под гиком, у самой мачты, виднелась пара ног (это были ноги Наба) и скромная темная юбка, наверняка принадлежавшая Хлое. Я подошел к ним, намереваясь спросить Наба о том, какая была погода в его вахту, но только я собрался окликнуть его, как услышал голос юной леди, говорившей тоном более оживленным, чем тот, в котором следовало вести подобный разговор:
