Андрэ Арманди - Тайны острова Пасхи
― Еще одно слово, ― сказал Гартог сдавленным голосом, ― Рапа-Нюи ― это ведь?..
― Остров Пасхи носит в атласах различные имена, ― прервал доктор Кодр. ― Англичане называют его землей Девиса или Истер-Исланд; немцы и голландцы ― Остер-Инзель; полинезийцы ― Вангу. Но древнее его имя, настоящее имя, то, которое давали ему его исконные обитатели, возвращавшиеся на «Галатее» и на «Алмазе», это ― «Рапа-Нюи», а Рапа-Нюи на языке, теперь исчезнувшем, значило...
― Значило?..
Доктор еще раз улыбнулся своей дьявольской улыбкой и закончил:
― ...Золотая Пропасть!
Ночь побледнела; робкий красный луч зимнего солнца, скользя с просыпающегося горизонта, зажег пожаром стекла высокого стрельчатого окна и рассыпал по стенам отблески рубинов, сапфиров, изумрудов и аметистов, оправленных золотом.
И в нашем возбужденном воображении нам показалось, будто перед нашими ослепленными взорами открывается тайник таинственного и страшного сокровища Рапа-Нюи.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава I.
Рапа-Нюи
― Число?
― Шестнадцатое апреля.
― Час?
― Девять часов, пятьдесят три минуты, шестнадцать секунд.
― Погода?
― Слабый, западный бриз, облачная ночь, спокойное море.
― Место?
― 27° 6' 15" южной широты, 112° 10' 30" западной долготы от парижского меридиана; по крайней мере таковы последние данные, полученные при заходе солнца.
Флогерг записал на своем блокноте эти сведения, любезно сообщенные ему Корлевеном, и затем продолжал:
― Ну так вот, 16 апреля, в девять часов пятьдесят три минуты шестнадцать секунд вечера, на 27° 6' 15" южной широты и 112° 10' 30" западной долготы, я, Гектор Флогерг, добровольный пленник на борту трехмачтового судна «Зябкий», покинувшего Папити, гавань отплытия, уже две смертельно скучные недели тому назад и направляющегося по прямому направлению к черту на кулички, настоящим заявляю и утверждаю: во-первых, что мне смертельно надоело жить под парусами, заставляющими вас плавать по линиям зубьев пилы...
― Это называется менять галсы, ― смеясь, поправил Корлевен.
― Спасибо, морской волк; но продолжаю: что мне смертельно надоело жить, меняя галсы; во-вторых, что меня тошнит от бесконечной горизонтальной поверхности; в-третьих, что я отдал бы все коробки мясных консервов, которыми нас пичкают, лишь бы увидеть, как простая скала перерезает монотонную линию горизонта и как на вершине этой скалы растет салат, ничтожный маленький кустик несчастного салата, но свежий и зеленый. «В подтверждение каковых обстоятельств, ― как сказал бы нотариус Бикокэ, ― подписываю настоящее и предлагаю содоговаривающимся подписаться вместе со мною».
Мы все четверо после обеда собрались на корме парусника. При пляшущем свете сигнального фонаря, подвешенного к такелажу, Гартог усиливался продолжать чтение. Флогерг продолжал перечислять свои путевые впечатления; Корлевен и я, растянувшись на удобных полотняных креслах, смотрели, как среди тяжелой тропической атмосферы вьется и подымается дым наших сигар.
После выходки Флогерга наступило молчание. Порыв более жаркого ветра заставил выступить на наших лбах крупные капли пота и придавил нас, еще более изнеможенных, к нашим складным креслам; мачты, минутою раньше слегка наклоненные, снова выпрямились, ослабевшие паруса лениво захлопали во мраке, издавая глухое и нежное шуршание; журчание воды о кузов прекратилось; широкая и мягкая зыбь, мягко вздувая свинцовое море, точно ленивым размахом рук, закачала гинь-лопарью, блоками фала и шкота.
― Если в этой пропащей стране это называется зимою, то каково же будет лето! ― сказал Гартог, вытирая лицо.
― Это еще не зима, ― поправил его Корлевен. ― Здешний апрель соответствует нашему октябрю. Еще дуют пассаты, и именно это задержало нас. При нормальных условиях западные ветры должны были бы донести нас в десять дней от Папити к месту нашего назначения. Жаловаться на корабль нельзя, он вовсе не плох, а капитан его, хотя и метис, умеет править рулем, управлять парусами и держать в повиновении свою черномазую команду.
― Этот дылда Корлевен всегда доволен, ― восхитился Флогерг.
― А вы не всегда достаточно философ, ― улыбнулся тот. ― Но в конце концов, Флогерг, на что же вы жалуетесь? Переход до Сиднея на борту «Андромеды» был великолепен.
― Да, а этот проклятый угольщик, который мотал нас от Сиднея до Папити? Можно ли представить себе более черную барку и более неудобное помещение? И затем ― для чего весь этот длинный крюк?
― Наш путеводитель ― доктор. Я думаю, что ему нужно было собрать несколько черепов в Ботанибее.
― А где он теперь?
― В своей каюте, созерцает все эти старые кости. В этом ― его мания. Есть мании, гораздо менее миролюбивые, хотя бы у нас с вами.
― Так или иначе, но вот уже две недели нас мотает между этим небом цвета расплавленного серебра и этою водою горохового цвета, а для развлечения мы можем только шагать по раскаленной палубе, прилипая подошвами к расплавленной смоле. О, лишь бы только увидеть землю на горизонте и пустить в ход нашу накопившуюся энергию!
― Терпение! Быть может, задача окажется выше нашей энергии. Сохраняйте свою в неприкосновенности. Мне думается, что всем нам понадобится наша энергия.
Флогерг вздрогнул, точно кусая удила, и вздохнул от бессильного нетерпения.
― Восхищаюсь вами, Корлевен, ― повторил он. ― Вы очень счастливы ― у вас нет нервов.
― А у вас их слишком много, Флогерг; вот оно и компенсируется.
На этот раз еще и Гартог подразнил его:
― Что это у вас там все не клеится, господин Тем-Хуже?
Флогерг вздрогнул и фыркнул, точно просыпаясь от дурного сна:
― У меня!.. Ничего!
― Так чем же объясняете вы свое плохое настроение?
Флогерг встряхнулся и вздохнул:
― Это все кошка.
― Кошка?.. Какая кошка?
― Кошка с человеческим телом, в иероглифах.
Искренний взрыв смеха раздался среди нас, настолько тон его слов прозвучал похоронно.
― А каким же образом это доисторическое животное, ― снова спросил Гартог, ― имеет дар усиливать вашу неврастению?
Флогерг, не улыбаясь, посмотрел на всех нас поочередно:
― Эта кошка усиливает мою неврастению не более чем другие кошки, ― ответил он. ― Я вообще не люблю кошек.
― А почему? ― насмешливо продолжал Гартог. ― При метемпсихозе не были ли вы когда-нибудь мышкой?
