Сергей Карпущенко - Капитан полевой артиллерии
Возле домика своего он оказался совсем неожиданно для себя, – и как только сумел разыскать квартиру на незнакомых улочках крепости да еще в темноте. В узких сенях, где постелил себе Игнат, горела масляная лампа. Денщик не спал и, когда увидел Лихунова, с постели поднялся поспешно, словно ждал его.
– Чаю-то, вашесыкородие, не желаете? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Тут вас сосед дожидается. – Денщик кивнул на дверь напротив. – Который раз про ваше высокородие спрашивать приходил.
– Чего ему надо? – спросил Лихунов, поднимая лампу.
– А бис его знает. Не все дома у него, – тихо сказал Игнат, поглядывая на дверь соседа.- Тронутый, мне думается, малость.
Лихунов хотел было одернуть денщика за непозволительный по отношению к офицеру тон, но, вспомнив происшедшее с ним и рассказ Развалова, промолчал.
– Хорошо. Ложись, Игнат. Мне ничего не надо.
Игнат притворился немного огорченным, оттого что в его услугах не нуждаются, и, почесав затылок, пошел к своей постели, а Лихунов отпер дверь комнаты. Не раздеваясь, он присел у стола, поставив лампу перед собой, и устало закрыл лицо ладонью.
Просидел он в этой позе всего минуты две, потому что дверь вдруг скрипнула и в комнату наполовину просунулась какая-то фигура. В темноте лица он разглядеть не мог, но бросились в глаза всклокоченные редкие волосы заглянувшего и какой-то дамский плед, наброшенный на плечи.
– Разрешите представиться, – громким шепотом произнес заглянувший, так и не проходя в комнату.
Лихунов встал и поднял лампу. Он чувствовал сильную усталость и никого не хотел принимать, но отказать человеку представиться он не мог.
– Да вы заходите, заходите, – тоже шепотом предложил Лихунов. – Что ж в дверях-то стоять.
– Спасибо! – с благодарной радостью отозвался незнакомец, словно не ожидая, что его пригласят, мелкими шажками подошел к Лихунову и оказался невысоким, потасканного вида мужчиной средних лет. – Вот, познакомиться очень хотел, потому и пришел, совсем забыв всякий бонтон, – не мог оставить своего соседа в неведении на предмет личности его соседа. Я – поручик Раух, если позволите, Иван Адамович, – но тут же сделал испуганный жест рукой: – Но вы беспокоиться не смейте, я не из немцев, а самого что ни есть православного вероисповедания.
– Да я и не беспокоюсь, – заверил Лихунов ночного гостя, разглядывая его странную, болезненно-вкрадчивую фигуру с женским пледом на плечах, всклокоченными волосами и ярким блеском в глазах. – Я – капитан Лихунов, Константин Николаевич.
Раух сильно оживился, будто очень радуясь знакомству, стал крутить головой, словно в поисках чего-то. «Помешанный»,- решил Лихунов, видя его нервные, суетливые, какие-то бессмысленные движения.
– Ах, где бы присесть, где бы присесть! Так присесть нужно, – почти с мольбой обратился к Лихунову Раух.
– Да вот стул, – подвинул к поручику гнутый буковый стул Константин Николаевич. Раух начинал его раздражать.
Поручик с наслаждением опустился на стул.
– Ну вот и прекрасно, прекрасно! И вы, и вы садитесь, со мной рядом, со мной, со мной!
Раух с какой-то дьявольской улыбкой полез к себе под плед и извлек оттуда початый полуштоф.
– Вот, как в давние годы говаривали, адмиральский час настал. За милое знакомство наше выпить нужно по унции-другой, а то несчастной дружба будет.
Лихунов недовольно поморщился и брезгливо посмотрел на Рауха:
– Нет, я, простите, пить не стану. Теперь уж час поздний. Я на ночь водку не пью.
– И это вы очень напрасно делаете, – вынул Раух зубами бумажную пробку. – Когда я, например, себе на сон грядущий немного позволяю, так, знаете ли, сплю спокойно. А то ведь сон разума, как говорят, порождает чудовищ. Такие мерзкие фантасмагории могут иногда навещать, что хоть благим матом кричи. И главное, никуда от них не деться, потому как не суть внешние объекты, а плоды материи твоей. Так сказать, дети твои родные. И пока вас здесь не было, мне все время из-за стенки по ночам голоса какие-то слышались. Смеются, говорят, да так зло, зло, и все про меня, про меня. Ну, а теперь, я думаю, уж успокоятся, потому что вы здесь поселились.
– Да, я понимаю ваши заботы, – зло сказал Лихунов. – Медики этому феномену уже давно определение дали – делириум тременс!
Раух обиженно махнул рукой:
– Ой, да что вы! Я не больной! Я вполне здоров, хотя… хотя, кто знает ту грань, где недуг отделяется от состояния нормального. Быть может, экстаз артиста в момент творчества – это тоже ненормальность? А?
Лихунову хотелось спать, и слушать бредни алкоголика всю ночь ему не улыбалось.
– Вот что, – сказал он почти грубо, выставляя на стол стаканы, – я выпью с вами водки, и мы распрощаемся хотя бы до завтра. Договорились?
Лицо Рауха расползлось в счастливой длинной улыбке. Он разлил водку, выпил, сморщился и снова налил.
– Константин Николаевич, – обратился он к Лихунову уже увереннее, чем прежде, и без прежнего кривлянья. – У вас семья есть?
– Нет, – угрюмо ответил Лихунов, боясь перспективы быть обязанным рассказывать о смерти жены и дочери.
– Хорошо! – воскликнул Раух. – Как хорошо!
– Чего же тут хорошего? – разозлился Лихунов.
– Как же? Вы разве сами не понимаете?
– Нет, не понимаю.
– Но ведь идет война, люди гибнут десятками, сотнями тысяч. Убивают всех, даже мирных жителей. Где вероятность того, что вашу семью не постигнет несчастье и они останутся живы? Никакой! Вот поэтому и радоваться нужно, что не привел Господь обзавестись супругой и детками.
Лихунов тут же представил, как бы он переживал сейчас за своих, будь они живы, и понял, что в словах Рауха есть какая-то правда, хоть и животная, низкая, но все же правда. А поручик продолжал:
– Но даже если у вас и есть уверенность, что они в безопасности полной, так ведь сознание того, что они терзаются о вас, отравит все ваше существование. Потому и сказал я, что слава Богу, и пусть семьи не будет. Она сейчас не нужна. Но при отсутствии жены и деток смотрите, какой поворот интересный получается. Выходит, что в этом случае в войне, пусть даже такой с виду страшной, как теперешняя, ничего страшного по сути дела нет, потому как любой страх только тогда и будет нас пугать, когда угрожает или нам непосредственно, или нашей семье. Родных у вас нет, значит, последний аспект отпадает. Остается опасность лишь за себя самого. Но ведь и в мирной жизни вас на каждом шагу столько коварностей подстерегает – и авто, и конки, и болезни, – что с вами мигом может случиться то, что несет с собой война, то есть смерть. Так за кого же вам остается бояться да переживать? За тех, других, чужих, кто завтра будет убит, покалечен? Нет, за это человек беспокоиться не привык. Ему до этих тысяч и миллионов никакого дела нет, как до народов Новой Гвинеи, которых, говорят, всех уж почти уморили. Ну скажите, горевали вы когда-нибудь о замученных каледонцах, новогвинейцах или огнеземельцах? А?
