Софья Радзиевская - Остров мужества
— А почему, тять, они сапоги не шьют, и малицы, как мы? — спросил Ванюшка.
— В других местах олешков столько для них не разведено, — вмешался Степан. — И сшили бы, да не с чего. Шкура какая найдётся и ту сварят да съедят. Много народу, так с голоду мрут. А то и олешки есть, да толку нет, как лук изготовить. Так и пропадают люди, а мясо рядом ходит.
— А песцы? — опять спросил Ванюшка.
— И песцов с умом ловить надо. Вот мы с тобой сейчас пасти глядеть пойдём. А на пасти тоже сноровка требуется. Собирайся, месяц давно по небу ходит, тебя дожидается.
Ванюшка, как услышал — с нар катышом. Отца уж не спрашивает, знает, что ему со Степаном всюду ходить дозволено. Одно обидно: Степан пищаль с последним зарядом со стены снимает. Небось, с отцом или с Фёдором рогатины берут, ошкуя вдвоём не боятся. А он чем хуже? Он бы тоже… рогатиной… Но сам только ещё подумал, а уж по спине знакомый холодок пробежал. Нет, пищаль-то у Степана хороша. Пускай с пищалью, смелее…
Ночь выпала тихая. Степан с Ванюшкой шли весело — рады, что из душной избы выбрались на простор. И как хорошо! Месяц по небу, как дозорный, ходит полные сутки. Снег под лыжами повизгивает, тоненько так, мороз крепкий, аж дух захватывает. Степан впереди, лыжню прокладывает. Лыжи новые, узкие, салом смазаны, сами по снегу бегут. А всё же за Степаном поспеть не легко, ветер его, что ли, сзади подгоняет? Тихо, только лыжи разговаривают. Вот недалеко песец пробежал, оглянулся, сразу в сторону подался.
Чего это они зимой сторожкие, а осенью сами в избу лезли? И правда, шкуру зимнюю берегут?
Песец остановился. Ванюшке хорошо тень его голубая на снегу видна. Сам белый и снег белый, по тени его следить легче. Ванюшка засмотрелся на песца, не заметил, как наехал на камень, торчащий из-под снега, споткнулся и — бух! — руки по плечи в снег ушли, хорошо, что рукавицы к рукавам пришиты, не то ищи их там. Песец, видно, испугался, сразу исчез. Пока Ванюшка барахтался в снегу да вставал на лыжи — Степан так далеко укатил, что его в белом песцовом совике тоже не видно. В снежной пустыне Ванюшка остался один. Он понял это и обомлел, даже голоса не стало крикнуть, позвать. Оглянулся, точно в первый раз увидел: снег белый, на нём тени от скал синие, а небо тёмное-тёмное, всё в звёздах. Над ним луна. И никого. Он один! «Песец-то убежал!» — подумал Ванюшка, и от этого такой страх охватил, будто в песце было всё дело. Наконец, он взглянул вниз — Степанова лыжня лежит чёткая, как нарисованная. Но её уже заполняют крупные кристаллы изморози. Ещё немного — и не станет видно. Да где же Степан-то?
Ванюшка глубоко вздохнул, не то всхлипнул и вдруг кинулся бежать по Степановой лыжне, сколько было духа.
Лыжня спускалась под горку — и он по ней. Под горкой круто свернула в сторону, и он… попал прямо Степану в объятия. Тот стоял притаившись за скалой, смеялся…
— Ну и молодец! Ну и промысленник! — приговаривал Степан. — На песца загляделся и на камень наехал. А если бы лыжи треснули, да ты бы один был? Тогда что?
Но Ванюшка только прижимался к Степану и старался тоже смеяться погромче, чтобы тот не заметил, что он потихоньку всхлипывает.
А Степан всё заметил, но виду не подал, так всё смехом и кончилось. Ему ли, промысленнику, не знать, что чувствует и взрослый, оставшись один в снежной пустыне?
Шли и по пути охотничью науку повторяли. Степан — учитель строгий: раз скажет, ещё повторит, а после берегись, если спутаешь.
— Гляди на заструги. Куда смотрят? Один только бок у них крутой? Почему? — спрашивал он.
— С которой стороны ветер больше, тот бок не такой крутой, отлогий, — отвечает Ванюшка и даже краснеет от усердия и удовольствия.
— Молодец, — хвалит Степан. — Потому, как из дома вышел, — примечай, в какую сторону снежные заструги стоят. По ним до дома ворочаться не собьёшься. А заодно и под ноги поглядывай, — наставляет всерьёз, а глаза смешливо глядят так, что Ванюшка опять краснеет.
Дорогой за разговорами не приметили, как и до места дошли, где пасти расставлены. Пришлось некоторые из-под свежего снега выкапывать, хотя и поставлены были с толком, в местах, где меньше должно заметать. Лопата у Ванюшки за спиной не зря привешана. Снял её и со вздохом на Степанову спину покосился: пищаль на ней, с последним зарядом — ошкуя сторожит.
Все пятнадцать пастей осмотрели, десяток песцов, снега белее, лежали под плахами. Стылые, может, и недавно попались, да много ли в маленькой тушке тепла: не ошкунья туша. Ещё когда пасти настораживали, пять шестов высоких крепко в снег вкопали. На каждом шкурка с оленьего хвоста мотается — знак даёт. Только Степану те махалки ни к чему: без них, как по невидимой верёвочке, на правильное место вывел. Хотя с последнего раза сильный снегопад многое изменил: трещины сгладил, целые овраги снегом замёл, всё заровнял.
— По новому месту идёшь, — не упускал случая Степан, — смотри над трещиной — снег маленько западает, тут уж сторожись, не наступи — пропадёшь.
Пока шли да копали, разогрелись, словно и мороз не велик. В стороне от ловушек присели, вкусно пообедали мясом, что грелось за пазухой. И тут Ванюшка почувствовал: ноги гудят, отдыха просят. А мороз только той минуты и ждал — без ветра, а нашёл, где добраться до тела. И в лицо дохнул, и за пальцы хватает — просто терпенья нет. Пожалуй, ещё посиди — и вовсе заледенит.
Степан, видно, тоже почувствовал: встал, потянулся.
— Месяц, — говорит, — на другую половину круга перешёл. По которому же он небушку ходит? Гляди, тень-то с другой стороны от камней да от торосов на берегу перекинулась. Ты примечай, оно всё путь тебе указывает. Привыкнешь эту науку разгадывать и везде тебе под небом родной дом будет.
Когда стали делить песцов, кому сколько нести, Степан Ванюшке всего пару на спину привязал. Остальных ремешком перетянул, разом на плечо вскинул. Ванюшка взялся спорить — обиделся. Степан поглядел на него с лаской, сказал спокойно:
— Ты, груманлан, с моё вырасти, всё ровно делить будем. А пока делим по силе и по совести. Уразумел?
— Уразумел, — неохотно ответил Ванюшка. «Эх, кабы скорей до Степана вырасти», — подумал, но сказать не посмел.
Пасти снова насторожили, кусочков оленьего мяса кругом накидали для приманки. И назад по своей же лыжне направились.
Шли ходко: дорога знакомая, трещин опасаться не приходится. Мороз понемногу от Ванюшки стал отступать, но зато тяжелей становились песцы, и Степан, казалось, идёт всё быстрей. Лыжи у него, что ли, сами катятся? А Ванюшкины лыжи, вроде как песцы, тоже тяжелеют, или это ноги заленились, двигаться не хотят? А дорога длинная, белая с сине-чёрными тенями, и та и не та: тени на другую сторону перешли, и каждый выступ скалы, что из-под снега высунулся, на себя не похож. Но Ванюшка уже по сторонам смотреть перестал. Только бы не споткнуться. А как упадёшь да не встанешь, а Степан опять уйдёт. И не остановится… Что тогда? Крикнуть? Нет! Губы мальчика сжаты, брови сошлись у переносья, глаза опущены, только они и заставляют двигаться непослушные ноги. А если взглянуть в сторону…
