Павел Комарницкий - Время терпеливых (Мария Ростовская)
Впрочем, и тогда ещё не осознали русичи всего размера случившегося. Многие полагали, что повторится история половецкого нашествия. Тогда, мол, тоже вот налетели, разорили-ограбили, а спустя немного годков прижились на бывших печенежских пастбищах, и вот уже мирно торгуют конями да сбруей на базаре киевском…
Но время шло, а мрак тот и не думал рассеиваться — наоборот, сгущался постепенно. Как тогда кряхтели князья удельные, как зубы сжимали, выплачивая первые дани. Да разве то дани были? Так, подарки мелкие…
"…В лето шесть тысяч семьсот пятьдесят первое был князь Ярослав Всеволодович во Владимире, и получил ярлык на великое княжение во Владимире, и в Суздале, и в Переславле, и во всей земле…"
Мария поморщилась. Нехорошо поминать покойника плохим словом, да как тут не помянешь? Ведь это он, Ярослав, первым проложил дорожку в Орду. Возжелал властвовать над всей Северо-Восточной Русью. И мысль-то вроде правильная — собрать все силы в единый кулак… Или не знал князь Ярослав, куда ведёт та дорога, вымощенная благими намерениями? Или не ведал, что нельзя ни о чём просить смертельных врагов?
Но, как говорят учёные латинские монахи, "прецедент был создан". Своим ярлыком Ярослав Всеволодович не оставил Марии иного выхода, как самой ехать в Орду, дабы не лишились сыновья своих вотчин — Борис Ростова, а Глеб Белоозера. И потянулись князья русские один за другим…
Мария споткнулась — на полях рукописи была нарисована лежащая в позе сфинкса пушистая белая кошка. Глаза кошки смотрели печально и строго.
…До самого последнего дня не простил себе Савватий, что не понял тогда, не попрощался с Ириной Львовной как следует. В жизни часто так бывает — не сделал что-то, или сделал не то, а потом не исправить. И вроде мелочь несущественная, и забудется прочно за суетой дел повседневных. Но ведь вспомнил книжник об этом на смертном одре, а там о пустяках не вспоминают.
Бегут, бегут строчки, страница за страницей. Зима-лето, года нету…
Мария судорожно сглотнула. Обе страницы на развороте были запачканы чем-то бурым, как будто тут и впрямь пролилась кровь.
"В лето шесть тысяч семьсот пятьдесят четвёртое поехал великий князь Черниговский Михаил Всеволодович в Сарай на поклон к Батыю, по строгому приказу оного. А князь Ярослав Всеволодович в Каракорум, по приказу великого хана Гуюка…"
Княгиня сцепила пальцы, так, что захрустели в суставах. Поехали, да. Уехали оба и не вернулись.
С тех пор так и повелось — чуть что, вызывают повелением неугодного князя в Орду, а там либо сразу убьют, если есть на ком вина явная, либо поднесут чашу с угощением отравленным. И отказаться нельзя — тогда точно сразу убьют, за оскорбление великого хана…
И всё, что создал батюшка, прахом пошло. Нет ныне великого княжества Черниговского, разделили его на уделы сыновьям — даже Семёну Михайловичу, родившемуся уже после гибели отца, по велению того же Бату-хана был выделен в удел город Глухов… Мария усмехнулась. Конечно, дробление русских княжеств на мелкие уделы как нельзя более соответствует чаяниям татар.
Мария перевернула лист, ещё и ещё…
"В лето шесть тысяч семьсот пятьдесят шестое пошед великий хан Гуюк на Батыя из Каракорума…"
Да, тогда вспыхнула на Руси отчаянная надежда. Князь Андрей Ярославич заключил тайный союз с зятем своим, князем Даниилом Романовичем Галицким и Волынским. Снова, как в давние времена после Калки денно и нощно звенели молоты в кузнях, и невозможно было заказать кузнецу лопату или серп — всё железо шло на оружие и брони… Все ждали, когда сцепятся насмерть два смертельных врага, и закипит по всей необъятной степи кровавая смута. Вот тогда…
Но надежда угасла так же мгновенно, как и зажглась. В который раз китайская отрава тихо решила то, что не могла решить острая сталь. Не дойдя до улуса Джучи, Гуюк скончался, и вскоре на опустевший трон в Каракоруме был посажен Менгу, злейший враг всего клана Гуюка и по этой причине лучший друг Бату-хана.
"… И в то же лето бысть свадьба великая князя Бориса Васильковича с княжной муромской Марией Ярославной…"
Мария слабо улыбнулась. Да, было и светлое местами, не один мрак кромешный… Тонконогая, кареглазая девочка сразу покорила сердце Марии Михайловны, ибо узнала она в той девчонке себя саму, из того невозвратного времени, когда таращилась она на посольство ростовское, силясь угадать, кто же тут жених…
Следующие страницы были слегка склеены воском, и Мария знала, что там, за хрупкой печатью от капнувшей свечи.
… Дубовая домовина гладко вытесана и ошкурена. И лежит в ней мать-настоятельница святой обители преподобная Евфросинья. Феодулия Михайловна. Филя…
Тогда-то это и случилось, похоже. Зачем человек плачет? Это знает любой ребёнок — чтобы его пожалели те, для кого он плачет. А если нет больше в мире ни единого человека, для кого имело бы смысл плакать?
Она стояла и смотрела на строгое, прозрачное лицо, ещё не тронутое тленом. Вот только глаза были закрыты, и не трепетали больше густые, длинные ресницы — сестра ухитрилась как-то до конца сохранить их девичью красоту… А впрочем, чему удивляться? Сорок лет без единого прожила на свете сестрёнка единственная, как и записано в сей летописи…
Мария стояла и смотрела, и не было у неё слёз. Ни одной.
"Как хорошо тебе, Филя. Уже ты там… А я?"
Сердце снова сильно заныло, и Мария торопливо нашарила склянку с целебным настоем. Сделала пару глотков. Однако, что же это не едет Бориска? Ведь совсем стемнеет, не заплутал бы в зимних сумерках…
Снова шуршат, переворачиваясь, страницы. Ага, вот…
"…В лето шесть тысяч семьсот пятьдесят девятое отъехал во владение своё Белоозеро князь Глеб Василькович…"
Да, было, было такое. Востребовали жители Белозерья подросшего князя своего, дабы оградить их от бесчинств лихоимцев и мздоимцев разных. Как сейчас помнит Мария — глазастый парнишка четырнадцати лет от роду сидит на коне, широко растопырив колени.
"Ну, я поехал, мама?"
Мария вздохнула, провела пальцами по краю страницы. Это была последняя запись, сделанная характерным прыгающим почерком летописца Савватия.
Возможно, он прожил бы ещё немало, если бы не заглянул за край тогда, в год начала геенны огненной. А может, и нет, кто знает… Но умирал Савватий тяжело — живот вздулся и посинел, и дикая боль терзала изнутри. Однако держался он до конца хорошо, даже не стонал особо… Светлая тебе память, летописец Савватий, Божий человек. Самый большой грех, который мучил тебя — это то, что не простился как следует со старой кошкой…
Следующая страница была заполнена ровным, аккуратым почерком. Её собственным почерком, княгини Марии. Потому как давно уже тяготилась она делами государственными, поглядывая на Спасскую обитель, возведённую возле могилы незабвенного Василька…
