Венеция. История от основания города до падения республики - Джон Джулиус Норвич
В его руках оказалась вся Ломбардия, за исключением Мантуи; однако Мантуя могла подождать. Путь был свободен практически до самой границы. Правда, он пролегал через нейтральную территорию Венеции, но тут уж ничего не поделаешь. Подобные соображения явно не принимались во внимание австрийцами, которые уже не ограничивались дорогой через Гойто: всего несколькими днями ранее австрийский генерал Керпен, полностью обращенный в бегство с остатками своей армии, просил позволения пройти через Крему. Поскольку крепость была в плачевном состоянии и оборонять ее было совершенно невозможно, венецианский подеста не смог ему отказать.
Узнав об этом новом свидетельстве имперских симпатий Венеции, Бонапарт немедленно явился в Крему, чтобы потребовать объяснений от подеста, некоего Джанбаттисты Контарини. Последовавшая встреча не имела особой важности; она интересует нас главным образом потому, что отчет о ней, который Контарини представил сенату, является первым сообщением о Бонапарте из уст венецианца. Контарини поразили явная физическая слабость Наполеона и то, что он не пытался скрыть усталость. Не было никакого высокомерного молодого завоевателя, в гневе ходившего по комнате туда-сюда, бранившего Венецию за двуличность и угрожавшего страшными карами, – был лишь крайне утомленный молодой человек, который сидел, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза. «Он казался серьезным и задумчивым, – писал Контарини, – а на прямой вопрос “Вы устали?” генерал ответил: “Да, очень устал”». За время беседы он ни разу не выразил дружеских чувств по отношению к Венеции, но, когда его единственный спутник генерал Саличети, тоже корсиканец, разразился гневной тирадой в адрес республики, Бонапарт не принял в ней участия и даже несколько раз одобрительно улыбнулся в ответ на энергичные и находчивые возражения, которыми (если верить рассказу Контарини) негодующий подеста давал генералу отпор. Собственные протесты Бонапарт облек в мягкую, почти любезную форму; казалось, его больше интересует, каким именно путем отправились австрийцы: он желал убедиться, что это действительно был единственный возможный для них путь, чтобы спастись от пленения его войсками.
В следующем сообщении венецианцев о Бонапарте – от подеста Брешии Альвизе Мочениго, датированном 26 мая, – он, однако, предстает в более грозном настроении. Отступающим австрийцам разрешили занять крепость Пескьера на озере Гарда; власти Венеции не приложили никаких усилий, чтобы им помешать, не считая очень мягкого протеста, и Бонапарт желал знать почему. Мочениго вполне мог бы указать ему на то, что французы, находившиеся к этому времени в Брешии, тоже явились туда без позволения или возражений со стороны Венеции, так что они были не в том положении, чтобы жаловаться; однако, учитывая настроение генерала, он, похоже, счел нецелесообразным приводить этот довод. Вместо этого он сообщил сенату, что ему в конце концов удалось успокоить Бонапарта и что перед отъездом тот объявил о своем дружеском отношении к Венеции. Однако, говорилось далее в отчете, «он в высшей степени подвержен гордыне. Если ему кажется, что какое-то событие, каким бы невинным оно ни было, создает хоть малейшее сопротивление его планам, он немедленно впадает в гнев и начинает сыпать угрозами».
Бедный подеста не знал, что гнев Наполеона в подобных случаях был чаще всего лишь фальшивым представлением и сыпал он пустыми угрозами. Его планы отлично осуществлялись. Финальное сражение при Кастильоне 5 августа, в котором австрийцы потеряли 2000 человек и всю артиллерию, стало подобающей кульминацией одной из самых необычных кампаний в современной военной истории. После этого Пескьера быстро эвакуировалась, а сдача Мантуи – последнего оплота Священной Римской империи в Италии – оставалась лишь вопросом времени. Истинная цель Бонапарта в делах с Венецией в тот период заключалась не в том, чтобы заручиться ее помощью или убедить ее занять более твердую позицию по нейтралитету; он прекрасно знал, насколько она на самом деле бессильна и в равной степени не способна как помочь ему, так и всерьез помешать. Скорее он стремился напугать ее, свалить на нее ответственность, заставить чувствовать себя виноватой и неполноценной, подорвать ее уверенность, гордость и самоуважение до такой степени, чтобы ее моральное сопротивление стало столь же слабым, как и физическое. Успех этого метода как нельзя лучше иллюстрируют его отношения с Николо Фоскарини.
В начале мая 1796 г. коллегия, обеспокоенная все большей симпатией, которую в сенате проявляли к настойчивым призывам Франческо Пезаро перевооружаться, предложила в качестве компромисса назначение генерала-проведитора на материковых территориях со штаб-квартирой в Вероне. Обычно эта должность предполагала почти диктаторские полномочия, однако в тот раз обязанности проведитора были четко определены: он должен «выяснить общественные настроения, сохранять спокойствие и давать подданным Венеции то утешение и успокоение, к которым они привыкли, отправляясь без промедления туда, где в нем есть необходимость, постоянно сообщая сенату о происходящих событиях и исполняя его приказы». Знай Николо Фоскарини, который в качестве действующего «мудреца из шести» (Savio di Settimana)[387] провел эту резолюцию в сенате, что его самого изберут на эту должность, он, возможно, сформулировал бы поставленные задачи несколько иначе; но, хоть он и был в большой степени за них ответственен, ему невозможно не посочувствовать. Как мог он успокаивать своих сограждан перед лицом наступающей и неудержимой армии под командованием явного военного гения, когда все венецианские сухопутные войска состояли из 5000 человек, разбросанных по небольшим гарнизонам по всей стране, плохо вооруженных и экипированных, не имевших ни артиллерии, ни боеприпасов? Как мог он исполнять приказы сената, если сенат их никогда не отправлял, а если и отвечал на многочисленные просьбы, то делал это двусмысленно, уклончиво и в общих выражениях? В таких обстоятельствах единственным разумным выходом было действовать по собственной инициативе; но увы, инициативность не была его сильной стороной.
Возможно, с самого начала Фоскарини, как и венецианское правительство, в своем отношении к Бонапарту нарочно стремился вызвать у него раздражение. 31 мая, за несколько дней до назначенной встречи, он отправил своего адъютанта в штаб-квартиру французов в Валеджио, чтобы поздравить генерала с его успехами – и одновременно выставить ему счет за ущерб, который, по имевшимся сообщениям, революционная армия причинила венецианским территориям. На сей раз ярость Бонапарта, истинная или притворная, являла собой страшное зрелище. Что такое, вопрошал он, эти пустяковые жалобы в сравнении с тем вредом, который Венеция
