Пол Андерсон - Королева викингов
Но, делая это, Гуннхильд почувствовала, что ее силы стремительно убывают. Как бы ни назвать то, что сейчас происходило: войной богов или боем между ведьмой и некой Силой, она все же была старухой, которая могла лишь делать все, что было в ее силах, чтобы спасти своего сына и кровь своего сына.
Торгерд заставила дрожавшего коня остановиться на одном из несшихся в воздухе вихрей. Она оторвала от себя тень и швырнула ее в сторону. Тут же ее настигло и проткнуло копье валькирии. Распадаясь, с трудом удерживая свои клочья, тень отступила.
Все же Торгерд также пострадала и утратила власть над победой, которую намеревалась принести.
И в это самое время люди почувствовали нечто странное. Происходило что-то, неизвестное им, но от этого не менее ужасное. По войску Хокона прошло чувство тревоги. Его ополченцы дрогнули. Неустрашимые дружинники Рагнфрёда ринулись вперед.
Таким образом королю удалось прорваться к своим кораблям, спустить их на воду и, с остатками своих соратников, выйти в море. Потом люди посчитали, что он оставил на поле боя триста ополченцев и шестьдесят своих собственных дружинников. Потери Хокона оказались гораздо меньше. Его скальд позже хвастался в поэме, что ярл мог бы пройти от поля боя до самого берега по головам убитых.
Там и покинула его Торгерд Невеста Могилы. А тень тени медленно полетела назад, на Оркнеи.
XXXII
Гуннхильд не требовалось никакого колдовства, чтобы понять: она умирает. То, что истекало из тени в небе над Согне-фьордом, была не кровь; это была сама жизнь. Лихорадочный озноб, который сотрясал тело королевы, хриплое дыхание, клокочущее в легких, заставили ее вспомнить Харальда Прекрасноволосого. Да, ее ощущения походили на слабый прибой, накатывающийся на берег, которым была она сама.
Гуннхильд лежала на кровати для гостей в той же комнате, где спала Рагнхильд. Там было довольно светло днем, а по ночам зажигалась лампа. Ее запертый сундук стоял здесь же вместе с колдовским табуретом и распятием. Она велела дочери, чтобы та, когда ее не станет, вывезла ящик подальше в море и выбросила за борт.
Рагнхильд пыталась выхаживать мать бульоном и горячей баней. Она все еще разговаривала мало, но Гуннхильд впервые за все время, минувшее с того давнего ожесточенного прощания, заметила слезы на ее ресницах. Возможно, к весне могла бы растаять и зима, царившая в душе дочери.
Почувствовав, что болезнь усиливается, она послала лодку за Гудрёдом на Мэйнленд. В следующий полдень его массивная фигура заслонила собой весь дверной проем. Он прошел прямо к кровати, сел на край и взял обе руки Гуннхильд в свои ладони.
— Как ты себя чувствуешь, мать? — хрипло спросил он.
Она посмотрела в суровое лицо сына и попыталась улыбнуться.
— Удаляюсь от мира, — ответила она шепотом — это была теперь самая громкая речь, на которую она была способна.
— Я надеялся на иное. — Она без труда заметила, что надежда покинула его. Он сгорбился и напряг плечи.
— Рано или поздно это случится с каждым из нас, — ответила Гуннхильд. — Я прожила дольше, чем большинство. А какие у тебя новости?
Она знала, что вопрос заставит его еще сильнее помрачнеть.
— Плохие. Когда я отправлялся к тебе, к берегу причалил Рагнфрёд с горсткой кораблей и людей. Хокон победил.
— Я знаю.
Гудрёд, как обычно бывало в таких случаях, вскинул на мать изумленный взгляд.
— Откуда?
— По крайней мере, Рагнфрёд жив. — Это была ее заслуга, но она не могла ничего сказать о ней этому мужчине. Впрочем, ее это мало беспокоило.
— Он не мог отправиться со мной, — сказал Гудрёд, как будто желая отогнать позор поражения. — Он измучен. Их долго задерживал шторм, а когда они смогли наконец двинуться в путь, плавание сложилось очень тяжело. К тому же у него есть раненые, о которых нужно позаботиться.
— Я понимаю.
— Он передает… свои добрые пожелания.
— Передай ему мои и мое благословение. Очень мило с твоей стороны, что ты приехал.
— Как… — Он запнулся. — Как я мог не приехать?
Эта большая сыновняя любовь все же была жива. Мысленно Гуннхильд ощутила сладкое чувство, которое почти забыла.
— И пусть тебе тоже будет хорошо, мой сын.
Гудрёд поднял кулак.
— Мы возвратимся в Норвегию, — прорычал он. — О, нам может понабиться несколько лет, чтобы собраться с силами, но наступит день, когда мы заберем себе то, что принадлежало нам… И тебе, мать.
— Да сопутствует вам удача, — сказала Гуннхильд.
Она знала, что этого не случится. Это было прозрение будущего, которое открылось тени, или всего лишь суровая мудрость, чаще достающаяся женщинам, чем мужчинам? Ее сыновья никогда больше не станут ничем большим, чем предводители викингов, знатнейшие из знатных, но почти не имеющие земли. Им придется быть викингами, потому что они никаким иным путем не смогут обеспечить себя и своих соратников. Да, они могут предпринять еще одну-две попытки вернуть себе власть, но те будут безрезультатными. Их собственные сыновья, рожденные наложницами, ее внуки, уже затерялись в толпе морских бродяг. Все ее труды пропали даром.
— Бог будет с нами, — сказал Гудрёд.
— Как ты захочешь.
Снова изумленно взглянув на мать, он пообещал:
— Когда я попаду туда, где это смогут сделать правильно, я закажу мессы за упокой твоей души.
— Ты всегда был самым добрым из всех нас. — Сказать что-нибудь лишнее было бы насмешкой, за которую его Бог мог бы отомстить именно ему.
Ее веки сомкнулись.
— Я оставлю тебя, чтобы ты отдохнула, — пробормотал он. — Приятного сна.
Гуннхильд молча кивнула. Она слышала, как его тяжелые шаги стихали. Выходя, он закрыл за собой дверь.
Хрип в ее груди стал тише. Она уснула.
Когда она проснулась, мрак разгонял неспокойный свет жировой лампы. Воздух был спертым. Стояла полная тишина. Полог кровати Рагнхильд был закрыт. Наверно, время было ночное. Гуннхильд то задремывала, то опять приходила в себя.
Но вдруг она почувствовала, что совсем проснулась. Ей хотелось встать и двигаться. На самом деле самое большее, на что она была сейчас способна, это дотянуться до горшка. Тем не менее ей очень хотелось пошевелиться. Неужели мир на самом деле съежился до размера одной маленькой комнаты?
Насколько безграничным был этот мир! Она возвратилась назад через всю свою жизнь, в детство и юность, к своим давним грезам. Губы запели сами, почти без звука, на одном дыхании, прежде чем ее сознание вспомнило, что это за слова.
Ну конечно же, это была финская песня-заклинание.
