Луи Буссенар - Жан Оторва с Малахова кургана
— О, виноград… настоящий Ханаан![113] — сказал один зуав, вспомнив Библию.
— Вино в облатках…[114] и все равно вкусно, — добавлял другой, глядя на лозы, готовые сломаться под тяжестью гроздий.
— Вино в бочках, значит, тоже недалеко, — заключал третий, заранее облизываясь.
— И мед!.. Поглядите!.. У каждого дома ульи. Смотрите только, чтоб эти зверюги вас не ужалили.
— Да это просто земля обетованная![115]
— Бери выше, мамаша Буффарик… это почище оазиса[116].
— Вы правы, ребятки, — отвечала маркитантка, — пользуйтесь, пока можно. А от Жана все еще никаких вестей?
— Нет, мамаша Буффарик, никаких.
— Я начинаю беспокоиться всерьез.
— Оставьте! С таким боевым парнем ничего не может случиться.
Маркитант, который шагал тут же — грудь колесом, борода веером, — подтвердил своим зычным голосом:
— Еще бы! Наш Оторва — удалец из удальцов! Уж он-то обойдется без няньки.
Громовой выстрел прервал его слова.
— Что такое?.. Стреляют? Атакуют наш авангард?[117]
Все навели бинокли на Севастополь, раскинувшийся в десяти километрах. Огромное белое облако поднялось над рейдом, где пушка стреляла не переставая.
Нет, это не атака. Дело в том, что рейд[118] был открыт с моря. Меншиков полагал, и не без оснований, что форты[119] защищали его недостаточно. Чтобы закрыть рейд, чтобы помешать союзному флоту атаковать город с моря, он отдал приказ перегородить вход в гавань, затопив там русские суда. С тяжелым сердцем, но без колебаний, он пожертвовал половиной флота. Гениальный ход полководца был продиктован отчаянием.
Моряки пустили ко дну три фрегата и пять линейных[120] судов, один из них — со ста тридцатью пушками. Вода проникала в трюмы, устремлялась под палубы, рвала обшивку. Корабли кружили на месте, раскачивались и тонули. Но некоторые морские гиганты упорно держались на воде, словно не хотели погибать. Тогда собратья приблизились к ним, открыли огонь и милосердно приканчивали их.
Все флаги были приспущены, все колокола прозвонили отходную, священники отслужили заупокойные молитвы, у всех в глазах стояли слезы, из груди вырывались клики ненависти и мщения.
Во имя спасения Севастополя была принесена страшная жертва. План союзников, включавший в себя одновременную атаку с моря и суши, был сорван. Окружение города-крепости стало отныне невозможным. Маршалу Сент-Арно доложили о крахе прежних замыслов, и тот произнес пророческие слова:
— Это достойные сыны русских, которые подожгли Москву! О, доблестные солдаты… Но мне жаль моего преемника… кампания будет тяжелой.
…Передовые части французской армии перешли Качу и двигались по уже знакомой нам восхитительной местности, залитой солнцем.
Переход окончился. Настоящая прогулка! Перед ними простиралось имение графа Нахимова — господский дом и подсобные постройки, вокруг были разбросаны деревенские дома.
В деревне будут расквартированы зуавы Второго полка, и это их радовало. Левое крыло господского дома примет раненых — их подвозили на санитарных повозках. Маршала внесли в парадные покои, которые выглядели так, словно их покинули несколько минут назад.
Мамаша Буффарик направилась на кухню и принялась готовить обед для штабных офицеров, отличавшихся изысканным вкусом. Роза опекала раненых. Несмотря на уверения зуавов, несмотря на слова отца, у нее было тяжело на душе. Она думала о милом ее сердцу Оторве, который вот уже три дня то появлялся, то исчезал, и каждый раз при каких-то тревожных обстоятельствах.
Роза думала, что эти опасные приключения приведут рано или поздно к роковой развязке. Ее пробирала дрожь.
Храбрая девушка прошла суровую школу долга. По дороге она запаслась роскошными гроздьями винограда и теперь оделяла им терзаемых лихорадкой раненых.
Стоны и хрипы затихали при появлении маленькой доброй феи[121], чей ласковый взгляд и нежная улыбка пронизывали лучом надежды измученные души солдат.
Под ее попечительством находились человек тридцать раненых — артиллеристов, стрелков, егерей, зуавов и нескольких русских, которые не сводили с нее восхищенных глаз. Ее ласковый голос и приветливая улыбка заставляли забывать о страданиях.
Пока Роза, разомкнув их пересохшие губы, выжимала им в рот сладкий сок золотистых ягод, врач в чине майора занимался размещением раненых. Одному поправлял повязку, другому перекладывал поудобнее руку или ногу, третьему останавливал кровотечение. Все чувствовали себя хорошо по мере сил, даже юный лейтенант-артиллерист, рядом с которым свернулась калачиком собачонка Картечь.
— Великолепный удар саблей!.. Поглядите-ка, мадемуазель Роза, — не мог удержаться врач, распираемый профессиональной гордостью.
— О, господин доктор… это ужасно… и он, вероятно, жестоко страдает.
Полголовы у раненого было выбрито. Крученый шов соединял края жуткой раны, которая словно раскалывала череп от лба до затылка.
— Двадцать две скобы!.. Да, двадцать две скобы, и ни на одну меньше, понадобилось для того, чтобы соединить края… но теперь они держатся лучше, чем раньше! И вообще, мадемуазель Роза, раны в области головы значат или скорую смерть, или спасение. Если раненый не умирает тут же, он поправляется с необычайной быстротой. Этот юноша проживет сто лет и, клянусь вам, через три недели сможет сесть на лошадь!..
— Благодарю вас, доктор, — слабым голосом прошептал несчастный, услышавший слова врача. — И вас, мадемуазель, тоже…
На парадном дворе имения раздался цокот копыт. Прибывали все новые живописные группы офицеров на гарцующих конях. Над главными воротами, где стояли по бокам двое часовых, развевался трехцветный вымпел главнокомандующего. Караульные салютовали оружием. Барабаны и горны играли встречный марш.
По приказу маршала Сент-Арно командиры съезжались на военный совет. Здесь встретились Канробер, Боске, принц Наполеон, Форей — командиры всех четырех дивизий.
Подъехали и бригадные генералы: Эспинас, де Лурмель Бона, д’Отемар, д’Орель де Паладин. За ними — полковники, завтрашние генералы. Многие из них уже занимали генеральские должности: Клер, Лебеф, Бурбаки, Бере, Вэнпфа, Виной…
Имена, еще неизвестные сегодня, но коим предстоит прославиться завтра, а позже пополнить печальные перечни жертв.
Полковник генштаба Трошю встретил их и подвел к маршалу, а тот, в полном изнеможении, истерзанный болью, предпринимал нечеловеческие усилия, чтобы провести этот военный совет… последний в его жизни!
