Р. Баллантайн - Коралловый остров
— Ты сделал это нарочно, негодяй! — прервал он, сопровождая фразу неслыханным ругательством, вытащил пистолет из-за кушака и выпустил мне прямо в грудь пулю. Я сразу упал и потерял сознание, очнувшись только от страшных воплей. Я быстро вскочил, осмотрелся и сквозь деревья увидел огромный костер, около которого, привязанные к столбам, стояли капитан и команда. Я поспешно прыгнул из кустов в лес. Чернокожие увидели меня, но не успели помешать мне, как ты знаешь, вскочить в лодку.
Билль очень утомился, рассказывая мне о своих приключениях, и я постарался отвлечь его мысли от страшных переживаний.
— Теперь, Билль, — сказал я, — нам нужно подумать о нашем будущем и решить, что мы предпримем. Сейчас мы находимся в огромном просторе Тихого океана на прекрасно оборудованной шхуне, являющейся нашей собственностью, и перед нами лежит весь мир… Подымается бриз, нам пора подумать о том, как ставить паруса.
— Ральф, милый мальчик! — тихо ответил мой приятель. — Мне все равно, в какую сторону нас понесет. Боюсь, что жить мне осталось недолго. Делай как знаешь, я полагаюсь на тебя.
— Тогда, Билль, я думаю, нам лучше взять курс на Коралловый остров и постараться скорее встретиться с моими дорогими товарищами Джеком и Петеркином. Мне кажется, что остров не имеет названия, но однажды капитан показал мне его на карте. Так как мы хорошо знаем наше настоящее местонахождение — я думаю, что смогу направить судно к нему. Конечно, мне трудно одному натягивать паруса, но, к счастью, их поставлено уже достаточно, а в случае шквала я всегда смогу без посторонней помощи спустить некоторые из них, чтобы ослабить силу ветра. А если мы будем все время идти при легком бризе, я устрою систему блоков и прикреплю их к марсель-фалу, так что смогу поднять парус без чужой помощи. Правда, мне придется потратить на это дело больше полдня, но об этом не стоит думать. На палубе я поставлю что-нибудь вроде ширмы, чтобы защитить нас от солнца, и если вы только можете сидеть у румпеля и управлять судном часа два в день, чтобы я мог в это время немного поспать, то избавлю вас от всех остальных обязанностей в течение двадцати двух часов. А если почувствуете себя так плохо, что не сможете управлять, я придумаю что-нибудь другое; словом, как-нибудь уж доберемся до острова.
Билль слабо улыбался, слушая меня.
Видно было, что целый ряд мыслей копошился у него в голове. Он не верил в возможность оправиться от тяжелого ранения, и чувствовалась его полная готовность покончить счеты с жизнью.
— Милый Ральф! — прерывающимся голосом начал Билль. — Не утешай меня и не уговаривай; я смерти не боюсь. Я устал жить. Жизнь не очень баловала меня радостями и благополучием. Мне жаль, что на моих глазах свершилось так много злых и позорных дел, и стыдно, до слез стыдно, — не удивляйся, дружище, у старого Билля есть еще слезы в груди, — да, до слез стыдно, что я сам принимал участие в этих отвратительных делах.
Слушая его, мое сердце наполнилось такой жалостью к этому несчастному человеку, что мне захотелось обнять и приласкать его. Билль понял мой порыв. Глаза его вспыхнули благодарностью, и, легонько отстранив меня, он продолжал:
— Когда-то и я был честным человеком; я никогда не верил в то, что люди рождаются негодяями. Негодяями нас делает жизнь. Вот эта-то злодейка жизнь не пощадила и меня. Что говорить, я не первый и не последний. Но так уж устроен человек, что острее всего чувствует свои горести, а несчастье другого в этих случаях нисколько не ослабляет силы личных переживаний. Что-то я расфилософствовался, ты еще молод и можешь не понять всех этих рассуждений. Да и не хочется мне засорять твою голову лишними мыслями. Ты хороший парень, Ральф, и мне очень хочется, чтобы жизнь отнеслась к тебе более ласково, чем ко мне. Ты заслуживаешь этого. Может быть, даже наверное, я обязан тебе очень многим. Во всяком случае, если я еще способен на раскаяние, то в этом помог мне ты. Если бы теперь мне пришлось оправиться от своей раны и продолжать жизнь, я с уверенностью могу сказать, что согласился бы терпеть и голод, и холод, только бы не возвращаться к прежнему. Этот переворот во мне совершил ты. Помнишь твой первый разговор с капитаном? Он произвел на меня огромное впечатление. Как сейчас вижу твое спокойное и решительное лицо, слышу смелые ответы, чувствую твердую волю и уверенность в правильности своих поступков. Много я слышал разговоров капитана с такими же новичками, каким был тогда ты, но ни разу никто с таким достоинством не отвечал этому негодяю. Не люблю хвалить, никогда не любил, но ты, Ральф, молодец! Я тебя уважаю!
Его голос внезапно оборвался, и, одной рукой прикрыв глаза, он протянул мне вторую для пожатия. Поспешно схватив эту руку, горячую, влажную той особой неприятной влагой умирающего человека, я пожал ее своей крепкой сухой рукой. Несколько минут длилось молчание. Потом Билль, как бы вспомнив, что еще не все успел мне рассказать, с лихорадочной поспешностью, прерывая себя через каждые несколько фраз для того, чтобы перевести дыхание, будто боясь, что не успеет излить все, что за эти долгие годы накопилось в его душе, начал снова:
— Да, так вот, когда я был честным человеком, у меня была семья. Небольшая семья, но хорошая. Жена такая простая, тихая женщина. Дочь и наконец… — Билль помолчал и, собравшись с силами, продолжал: — И… сын. Сын был моей единственной надеждой в жизни. Каждый день, возвращаясь вечером с работы, — я служил мастером на корабельном заводе, — я думал о том, как навстречу мне, едва держась на ногах, выбежит мой маленький мальчик и бросится мне на шею с радостным криком: «Папа, папа пришел домой!» Жилось нам нелегко, зарабатывал я немного, а расходы были не маленькие. Вот думал все: выбьюсь, выбьюсь и жизнь наладится; а она, проклятая, и не думала налаживаться. Иду я как-то домой, как всегда думая о своем мальчике, и сам не знаю почему сжалось у меня сердце. Не верю я в предчувствия, и сейчас не верю, глупости это все да бабьи сказки. Отмахнулся я от этого чувства и быстрее зашагал. Прихожу, вхожу в дом — тихо, дверь открыта, на столе кастрюля с молоком, краюха хлеба и чашка. Духовка открыта, в плите одинокая несгоревшая головешка тлеет, на полу валяется передник моей жены и полураспущенный клубок шерстяных ниток. Я несколько раз окликнул по имени жену, дочь, сына. Никто не отвечал. Я едва справлялся с чувством волнения, охватившим меня. Обойдя несколько раз наши две крохотные комнатки, я отправился к соседке. Ее тоже не было! В квартире все брошено, — видно было, что человека неожиданно оторвали от хозяйственных дел. Волнение мое росло с каждой минутой.
Прошли томительные полчаса, показавшиеся мне вечностью. Я ходил, бессмысленно глядя себе под ноги, не зная, что начать. Итак, через полчаса пришла моя жена. Трудно представить себе перемену, происшедшую в ней с утра, когда мы с ней расстались. Из молодой женщины она сразу превратилась в старуху. Бледное, почти каменное лицо ее выражало тупое отчаяние, она молчала, не в силах выговорить страшное слово, ставшее еще более страшной действительностью. Рядом с ней стояла моя дочь и тихо плакала. Печальное шествие завершала соседка, громко всхлипывающая и причитающая. Из ее причитаний я понял, что случилось. Вот прошло с тех пор уже пятнадцать лет. За эти годы я многое видел и немало пережил, но то, что я понял из причитаний старухи, до сих пор приводит меня в трепет. Мне трудно сейчас говорить, да и к чему это. Скажу только, а все остальное ты сам поймешь, что мой мальчик, — он остановился, с трудом переведя дыхание, — мой мальчик, играя на улице, был раздавлен мчавшимся дилижансом!
