Анна Барт - Месть из прошлого
Боярин гладил намокшие от слез золотистые волосы царицы.
– Бог терпел и нам велел, – мучаясь собственным бессилием, шептал он.
Марина выпрямилась, оттерла слезы и посмотрела прямо в глаза Суворцеву.
– Ты веришь в вещие сны, боярин?
Борис Борисыч неуверенно кивнул.
– Явилась во сне ко мне великомученица, чье святое имя ношу после крещения, – сказала она, и боярин медленно перекрестился.
– Она держала моего сына на руках, – медленно, с трудом подбирая слова, продолжала Марина и прищурилась, будто пытаясь разглядеть что-то в темноте сгущавшихся сумерек. – Море или река окружала их. Только вода была алого цвета, потому то как кровью оказалась. Ниже великомученицы стояли какие-то люди… Лиц их разглядеть не могла – темнота скрывала… Их было немного… Но я хорошо видела мальчика-подростка, тоненького, с ясными глазками. Еще стояла меж них одна женщина… Святая перевела взгляд нее – в самое сердце ее – и содрогнулась я во сне. Было сердце той женщины черно как ночь и твердо как камень…
Марина помолчала, а потом, не поднимая глаз, закончила тихо:
– Передай боярин инокине Марфе слова мои. Если тронут Романовы царевича, прольется кровь и их младенца. Рано или поздно – но прольется. Не мое это предсказание, а святой великомученицы.
В тот день боярин задом-задом выполз из горенки Марины и еле добрался до дома. В груди пекло, будто уголья раскаленные кто запихал внутрь.
О своем разговоре доложил он инокине Марфе, а та, услышав пророчество Марины, как с цепи сорвалась. Боярин не знал, куда себя деть от стыда за инокиню, прятал глаза. Он предпочел бы не слышать всего того, что она кричала в ярости.
– Дрянь, потаскуха, девка подзаборная! – бушевала Марфа. – Ишь, чего выдумала! Предсказание великомученицы! Будет тебе православная святая являться к выкрестам папским! Остаться царицей хочет? Останется, оста-а-нется, ох останется, дрянь, дрянь! Только женой холопа неизвестного будет, бродяги-расстриги, а не женой царя! Женой самозванца будет, ведьма! Ах ты, распутница проклятая…
Боярин отродясь не слыхивал подобных слов от инокини Марфы. Женщина она была суровая, кто бы спорил, на расправу скорая и на язык не сдержанная, но таких бранных слов не выговаривала. Боярин закрыл уши высоким воротником. «Господи, принесла же меня нечистая ко двору не ко времени, – тоскливо думал он и отворачивался, чтобы не видать бордового лица инокини. – Как бы родимчик ее не хватил, гневливую, ишь, сердешная как завелась».
Откричавшись и отплевавшись срамно, опять послала несчастного Борис Борисыча уламывать строптивицу Марину инокиня Марфа.
Боярин головой-то понимал, что задуманное Марфой провернуть было не просто. Как ни крути, а Марина – венчанная царица и ее сын, рожденный в законном браке, имеет все права на трон.
Переговоры затягивались. Марина твердо стояла на своем. Но всему приходит конец – сколько веревочке ни виться… Марфа закусила удила. Для сына, она была готова на все…
Прошло столько лет, а боярин до сих пор с ужасом вспоминал тот страшный день и корил, корил себя, что не настоял на отъезде Марины. В глубине души он был потрясен и возмущен бесцеремонной игрой боярского клана, считал, что государыне Марине не следует уезжать. Может, поэтому и не смог уговорить ее? Если бы он только мог понять тогда своей глупой седой башкой, насколько серьезно настроилась Марфа расчистить дорогу к трону своему сыну и… своему тщеславию!
Но история не признает сослагательного наклонения.
Опять и опять как в горяченном бреду возвращался он в тот день. Опять и опять видел себя и молоденькую Марину в дальней комнате, прохладном покое старого Кремля.
Марина сильно тосковала по семье и особенно по отцу, любимицей которого была. Боярин слушал ее, растворяясь в нежности звучавшего голоса, любовался ею. Слезы высыхали в синих дивных глазах Марины, а щечки заливал нежный румянец, когда вместо положенного «пани Марина» или «государыня», он говорил ей «дитя». Знал боярин, что следовало бы Марине быть погибче и попокорнее, но как и ее покойный муж, царь Дмитрий, не мог ничего приказать девчушке, а только мягко и глупо улыбался.
В тот страшный день, 17 июля, были ее именины. Принес боярин Суворцев ей подарок – икону великомученицы Марины в богатом тяжелом окладе да колечко заморское.
Марина подаркам обрадовалась, никто ее во дворце не жаловал и ничего не дарил. Икону почтительно поцеловала, а колечко сразу на пальчик надела. Хотел было боярин сказать девочке, что не ладно в день именин в басурманское платье рядиться. Ишь ты, руки голые, волосы непокрыты, на обнаженной шейке наверчены жемчуга в несколько рядов, невесомая фата спускается с гладко причесанной головки на плечи. А ведь в трауре царица. Но Марина так радовалась подарку, так вертела ручкой с колечком, что упреки не шли с губ боярина.
Кресла стояли у распахнутых настежь окон, откуда в покои врывался запах раннего июльского вечера и потухшего костра. Над засыпающим Кремлем спускались золотые сумерки.
В тот день боярин не начинал опостылевшего разговора об отъезде. Тихо, по-семейному долго трапезничали они, а потом молча сидели перед окном, наблюдая за гаснущей летней зарей да появляющимися в ночном небе первыми робкими звездами.
Вдруг за слегка прикрытой дверью послышался шум гневных голосов. Минуту спустя дверь пинком распахнулась, чуть не слетев с петель. Эта распахнувшаяся дверь разделила жизнь боярина на две части – собственно жизнь и жуткий кошмар, в коем пришлось ему существовать до того желанного далекого дня, когда смерть наконец-то смилостивилась и забрала его к себе.
На пороге появилась разгневанная инокиня Марфа. Суворцев и Марина враз соскочили со стульев и застыли, как испуганные дети.
– Празднуете? – прошипела по-змеиному инокиня.
– У государыни сегодня праздник большой, – пролепетал боярин в ответ, боясь, что Марфа начнет бесчинствовать словами, – именины у нее…
Борис Борисыч просто физически страдал от громких воплей, ссор, тяжб. Зачем кричать, когда можно договориться обо всем миром?
Марфа только губы презрительно скривила, а Марина спокойно обошла боярина как неодушевленный предмет и встала прямо пред разъяренной инокиней. Две пары глаз – черные, как ночь, и синие, как море, – впились друг в друга. Боярину показалось, что еще немного – и глазами испепелят соперницы все вокруг.
– Не зарезали тебя, девку гулящую, пожалели и щенка твоего пожалели, – вдруг сказала Марфа с сожалением, и боярин замер.
И тут не выдержала Марина.
– Ты говори-говори, а меру знай! – вдруг звонко крикнула она, и блеснули зло ее синие глаза. – Пока меня с трона никто не спихивал, а что жалеешь ты, что не кончили меня, про то мне ведомо!
