10. Побег стрелка Шарпа. 11. Ярость стрелка Шарпа - Бернард Корнуэлл

В просветах дымовой завесы Гоуг видел надвигающуюся стену синих мундиров. Знамена 87-го над головой полковника дергались от пуль.

– Сталью?

– Что-то же делать надо. Все лучше, чем стоять и умирать.

Шарп снова потерял из виду Вандала. Слишком много дыма. Какой-то француз, присев над лежащим португальцем, шарил у убитого по карманам. Шарп опустился на колено, прицелился, выстрелил, а когда дым рассеялся, увидел, что француз стоит на четвереньках, опустив голову. Капитан перезарядил винтовку. Соблазн загнать пулю поскорее, не заворачивая ее в промасленный кожаный лоскут, был велик, потому что неприятель мог вот-вот пойти в наступление, а точность на близком расстоянии большого значения не имела. С другой стороны, если он снова увидит Вандала, стрелять нужно будет наверняка. Шарп достал кусочек кожи, завернул пулю и надежно загнал ее в дуло.

– Ищите офицеров.

Рядом сухо кашлянули – капитан Гальяна, спешившись, перезаряжал свое игрушечное оружие.

– Огонь! – скомандовал лейтенант ближайшей роты.

Мушкеты затрещали. И снова дым. В первой шеренге упал солдат с дыркой в голове.

– Пусть лежит! – крикнул сержант. – Ему уже не поможешь! Перезаряжай!

– Примкнуть штыки! – прокричал зычный голос, и команда пролетела по шеренге – глуше, глуше. – Примкнуть штыки!

– Господи, спаси Ирландию, – покачал головой Харпер. – Это уже конец.

– Выбора нет, – сказал Шарп.

Французы побеждали за счет численного превосходства. Они наступали, и полковник Уитли мог либо отступить, либо перейти в контратаку. Отступить означало проиграть, атаковать – по крайней мере проверить французов на прочность.

– Штыки, сэр? – спросил Слэттери.

– Примкнуть штыки, – сказал Шарп.

Не время спорить, их эта драка или не их. Сейчас все решится. Красная шеренга приняла еще один шквал пуль, и тут же по синим мундирам хлестнули две горсти картечи. Солдат-ирландец, совсем еще мальчишка, дико вскрикнув, покатился по земле, зажимая руками пах. Сержант успокоил его ударом приклада по голове.

– Вперед! А ну вперед! – проревел бригад-майор.

– Восемьдесят седьмой, вперед! – крикнул Гоуг. – Faugh a ballagh!

– Faugh a ballagh! – прогремело в ответ, и 87-й шагнул вперед.

– Держать строй, ребята! – кричал Гоуг. – Равнение!

Восемьдесят седьмому было уже не до равнения. Четверть батальона полегла на этом поле, и людей душила ярость. Они видели перед собой французов, тех, кто убивал их весь последний час, и теперь настал миг расплаты. Чем скорее они доберутся до врага, тем скорее враг умрет. Гоуг не мог остановить их. Они побежали с тем жутким, пронзительным воем, что страшен уже сам по себе, и начищенные семнадцатидюймовые штыки вспыхнули под лучами почти достигшего зенита зимнего солнца.

– Вперед!

Шеренга справа от Шарпа не отставала от 87-го. Пушкари Дункана торопливо разворачивали пушки, чтобы еще раз ударить по неприятельскому флангу.

– Смерть им! Смерть! – вопил что есть мочи прапорщик Кеог, сжимая в одной руке легкую сабельку и кивер в другой.

– Faugh a ballagh! – ревел Гоуг.

Совсем близко грохнули мушкеты. Кто-то пошатнулся. Кто-то упал, забрызгав кровью соседей, но атаку было уже не остановить. По всей ширине фронта красные мундиры неслись вперед, выставив штыки, потому что стоять на месте значило сдохнуть, а отступить – проиграть. Их осталось меньше тысячи – врагов в три раза больше.

– Вперед! Бей их! – кричал рядом с Шарпом какой-то офицер. – Смерть! Смерть!

Передняя шеренга синих мундиров подалась назад, но сзади нажимали другие, и тут на них накатила ощерившаяся штыками красная волна. Мушкеты ударили, когда врагов разделяло не больше ярда.

– Коли! – командовал, словно на учебном занятии, майор из 87-го. – Назад! Да не в ребра, дурак! В живот! В брюхо втыкай!

Штык ирландца застрял в ребрах француза и никак не желал выходить. В отчаянии солдат спустил курок и сам удивился тому, что мушкет оказался заряженным. Пуля и газ вырвали штык.

– В живот! – орал сержант, напоминая, что штык часто застревает в груди и никогда в животе.

Конные офицеры стреляли из пистолетов поверх киверов. Солдаты вонзали штык, выдергивали, кололи снова, а некоторые, обезумев от вида крови и забыв, чему их учили, крушили вражьи головы прикладами мушкетов.

– Потроши его, парень! – не умолкал сержант. – Не тычь! Бей сильней!

В Англии, Ирландии, Шотландии и Уэльсе этих людей презирали. Они были пьяницами, ворами, отребьем. Они надели красные мундиры, потому что ничего другого им не оставалось, потому что никто другой эти мундиры не надевал, потому что в эти мундиры их загнало отчаяние. Они были сбродом, подонками, мразью, зато умели драться. Они дрались всегда, но в армии их научили драться дисциплинированно. В армии они встретили офицеров и сержантов, которые ценили их. Те же самые офицеры и сержанты наказывали их, орали на них, кляли последними словами и ставили под плети, но они их ценили и даже любили. Те же самые офицеры, обходившиеся в пять тысяч фунтов ежегодно, дрались сейчас вместе с ними и умирали вместе с ними, и поэтому красномундирники делали то, что умели лучше всего и за что им платили по шиллингу в день. Они убивали.

Французы остановились. Те, что шли впереди, умирали, а те, что были за ними, вовсе не хотели встречи с дикарями с окровавленными рожами, из луженых глоток которых вырывались непонятные и оттого еще более страшные вопли: «Faugh a ballagh!» Гоуг, пришпорив коня, врезался в гущу неприятеля и рубанул саблей французского сержанта. За ним ломилась знаменосная команда, прапорщики с двумя флагами и сержанты, вооруженные девятифутовыми алебардами, заточенными до остроты бритвы пиками, предназначенными для защиты флагов, только теперь сержанты не защищали полковые цвета, а кололи врага длинными лезвиями. Одним из пикейщиков был сержант Патрик Мастерсон, великан под стать Харперу. Орудуя алебардой,