Жизнь на гранях миров - Елена Черкашина
Игорь вёл машину, как всегда, аккуратно, сосредоточенно. На неё смотрел лишь иногда, коротко взглядывая и едва заметно улыбаясь. А когда они, наконец, въехали в опустевшие прибрежные посёлки и острый запах соли ворвался в распахнутое Светой окно, он долго искал удобный берег, нашёл безлюдное место и съехал вниз.
Было ветрено, немного прохладно, высокие облака легчайшими птицами парили в вышине, то открывая, то закрывая солнце. Света не говорила: встреча с морем взволновала её. Молча подошла к воде, молча протянула руку. Нежное, ласковое море лизнуло ладонь. Волна запенилась у ног. Игорь не мешал, сделал вид, что занят машиной, а сам незаметно, искоса поглядывал на неё. «У каждого из нас – свои чувства к природе. Кто-то равнодушен, кто-то ищет уединения, тишины. А кто-то склоняется над водой так, будто прикасается к вечности».
Это был долгий, чудесный день. Они гуляли, обнявшись тесно-тесно, и он согревал её, пряча в объятиях, и прятал от расшалившегося ветра смеющееся лицо.
«Почему влюблённые непременно целуются? – думал он. – Разве объятие не говорит больше? Ведь в нём – та же теплота, которую хочешь передать, и та же страсть. Обнимая, мы чувствуем близость гораздо больше, чем в поцелуе. Твои руки обвились вокруг меня, и я замираю, чтобы прислушаться к их голосу: вот они расслабились, это значит, что ты просишь отпустить тебя, а вот прижались сильнее, и это безмолвный знак: обними меня крепче! А сейчас они тихо скользят по моему телу, и в них такой зов, что я знаю: ты всё же хочешь поцелуя…» И он целовал: и трепетно, и нежно, и глубоко, и страстно, а потом лежал рядом и разговаривал с нею.
Будто понимая, что сейчас не надо мешать, ветер стихает. Остаётся лишь мерный ритм волн, гибкий танец сплетающихся лучей солнца, а на его лице – её губы. Ласка и трепет дыхания, язычок аккуратно приглаживает брови, и он улыбается, потому что давно никто не ласкал его так по-детски, просто, без желания непременно обладать. В её объятиях – чистота, и он замирает, потому что чувствует себя недостойным ни её чистоты, ни её поцелуев.
Они лежат на толстом одеяле, которое бросили прямо на камни, и он изо всех сил старается, чтобы то мужское, сильное, страстное, что есть в нём, не превратилось в поток, которым он не сможет управлять, не напугало её, и, хотя она сама желает близости, – ещё рано, рано. А потому он убирает свою руку, которая забралась под её свитер, и гладит так, чтобы не сходить с ума. Его ласки полны желания, но теперь уже сдержанного, тихого, и она тоже успокаивается, начинает дышать ровнее, и тогда он думает, что женщина в руках мужчины – это тонкострунная арфа. В ней – всё богатство звучания, но только прикосновения должны быть осторожными, бережными, недопустима грубость, недопустимо рвение, и тёмная волна страсти не должна сокрушать, – она должна греть.
«Девочка моя, я приник к тебе, как к роднику воды живой; как к прохладной струе – раскалённым днем; как к лунному свету непроглядной ночью. В твоих губах – сладость всех яблок, опьяняющее чувство всех вин, морская вода, омывающая берег, – моё сердце. Вселенная тепла, только когда ты наполняешь её своим теплом; греет не солнце – твой смех. А засуха – это не пустынный ветер с юга и не ожидание дождя в степи. Засуха – это не видеть, не слышать, не обнимать тебя. Любимая! Прости, я – не поэт, в моём сердце нет рифм. Мои образы скучны и туманны. А потому я молчу».
– Я вижу в твоих глазах… – вдруг говорит она.
«Что?» – спрашивает он одними бровями.
– Ты грезишь!
– Я – грежу? – он искренне удивлён. – Ты фантазёрка! Я – сухой старый дуб, без малейшего намёка на зелёненькую сладенькую листву, и в моих ветвях не чирикают птицы.
– А что там?
– Всё сухо, строго и разложено по полкам.
– А я там есть?
– Конечно. Для тебя – чистый уютный домик: стол, кровать и кухонная посуда.
– Ах, так!!!
Ладошка бьёт его по груди, затем, не зная, как отомстить, набирает воды и тщится достать до лица. Он смеётся и отводит её руки.
– Ах, это сладкое слово «кухня», – дразнит Игорь, – когда в ней женщина, она превращается в сказочный дворец!
Весёлая возня, радостный вопль: «Ты опять меня дразнишь!» И – тишина, потому что небо улетает вдаль, а в поцелуях нет времени, нет мысли, нет и тени сомнения, только чистота и правда. Так течёт день. Оба счастливы: просто, как счастливы все искренне влюблённые на земле.
Уже затемно возвращаются в город. Света молчит: очарование дня ещё согревает её, и неосторожное слово может разрушить его, как хрупкий сосуд. Да и что можно сказать больше, чем сказано? Машина тихо скользит по тёмным улицам и сворачивает к её дому.
– Чудо закончилось? – спрашивает она.
Он взглядывает серьёзно:
– Чудо никогда не закончится! Потому что чудо – это мы!
На работе уже заметили, что хирург Городецкий и старшая операционная сестра неравнодушны друг к другу, а потому, едва за ними закрывается дверь ординаторской, все как по молчаливому сговору обходят её стороной.
Несколько мгновений он обнимает её, подойдя сзади и лицом касаясь щеки.
– Я хочу забрать тебя сегодня.
Она оборачивается, лицо огорчённое:
– Не могу. Мама дома. Она ждала-ждала, пока я приеду, и приехала сама.
– Мама – это хорошо, – он серьёзен. – Значит, я поскучаю.
У неё в глазах – лукавинка:
– Ты поскучаешь? Ты сразу же побежишь в этот свой мир, где – мечи, стрелы, хасары и другие мужские… – ей хочется сказать «игрушки», но вспоминает трагические события последних дней и говорит осторожно: – развлечения.
– Побегу. Там много дел.
– А скучать буду я!
– Ты не будешь скучать: будешь секретничать с мамой.
Она легонько краснеет:
– Конечно! Я ей всё расскажу про тебя.
Игорь поглаживает её лицо:
– И что же ты расскажешь?
– Что я люблю тебя больше всего на свете.
– Так дети говорят: «больше всего на свете».
– Я и есть ребёнок.
– Мой ребёнок. Моя девочка.
Она замирает, потому что он целует её, а ещё потому, что ей страшно нравится, когда он называет её «моя девочка» и защищает своей силой, взрослостью, опытностью. Минуту смотрит на него с выражением, в котором – неприкрытая радость и восхищение.
– О нет, не смотри на меня так! – улыбается Игорь. – Не ставь меня на пьедестал, не
