Йоханнес Йенсен - Поход кимвров

Над травой встают туманные призраки, сгибаются, словно подбирая шлейфы, и исчезают вверху. Это души деревьев; словно гонимые сквозняком, поднимаются они к вершинам деревьев и сливаются с ними, с распустившимися светло-зелеными кронами, возвращаются на день к себе домой.

Но и при ярком свете дня лес сохраняет налет прозрачности, таинственности. Деревья стоят, словно заколдованные живые существа с пышными округлыми членами, а деревья с раздвоенными стволами похожи на людей вверх ногами, вниз головой. Таких деревьев много; у некоторых кора треснула, словно рот раскрылся;

листва трепещет, как распущенные волосы; голубые глаза выглядывают из зелени – это просвечивает между листьями лазурь неба; весь лес словно зачарован, полон невидимых женских существ.

А в глубине леса кукует кукушка, эта вечная насмешница; эхо разносит ее неумолчное ку-ку; и вслед за ними дробный смешок: хе-хе-хе-хе! Все-то она знает и никогда не промолчит!

КИМВРИЙСКИЙ ТУР

Час или два спустя после восхода солнца люди, находящиеся на холмах и обладавшие тонким слухом, могли наблюдать разительную перемену в окружающем их мире звуков: теперь раздавалось уже не одно пение птиц да шелест листвы и звуки человеческих голосов – со всех сторон слышалось мычанье, блеяние, верещание, взволнованное и многократное; издали неслась как бы паутина высоких, тонких звуков, сливавшаяся воедино с горизонтом и солнечным сиянием. Это радовался скот, выгоняемый в поле, страстно приветствовавший вольные пастбища.

Видно было, как скот Толлингов огромными стадами направлялся к лугам, окруженный шумным кольцом всадников и собак. А дальше, на полях и луговинах, пестрел скот из других усадеб; и так будет все следующие месяцы. За стадами ползли повозки с шатрами, домашним скарбом и грудами кожаных мешков, которые за лето должны были наполниться запасами сыра.

Но все, кроме тех, кому необходимо было остаться при стаде, вернулись днем обратно в усадьбу Толлингов, где должны были начаться настоящие торжества.

Всеобщее внимание привлекала с самого утра кузня, где совершались приготовления к окончательной отливке бронзового тура.

Обжиг формы прошел удачно, насколько можно было судить: наружный слой глины был обожжен докрасна и звенел; жар оказался как раз впору; как обстояло дело внутри, трудно было сказать, но ядро там не звякало, и воск улетучился весь без остатка. Теперь решено было, во всяком случае, наполнить форму металлом, и самого кузнеца обуревало такое нетерпение, что он еще с вечера раскалил горн и всю ночь поддерживал огонь.

В горне стояло озеро расплавленного металла; форму опустили в литейную яму. Все было готово, все стояли невыспавшиеся, щуря глаза от яркого света и блеска, все с обожженными пальцами, и только ждали знака Толе.

В последнюю минуту Толе подбросил что-то в горн, никто не знал, что именно, но оттуда ударило зеленое, невероятно жаркое пламя. Тогда кузнец собственной рукой отбил заслонку из огнеупорного кирпича, закрывавшую сток из печи, и металл спокойно кипящей струей потек в форму, пока не наполнил ее доверху и огненная жидкость не начала переливаться через край; тогда кузнец быстро задвинул отверстие стока железной лопатой и отвел струю через другой желоб в запасную яму, где излишек металла мог застыть.

С особенным напряжением, почти невыносимым, стали ожидать, когда бронза застынет и охладится настолько, что можно будет разбить форму; кузнец совсем извелся от сомнений, одолевавших его последние недели: глаза у него ввалились, и лицо покрылось морщинами.

Канатами и веревками форму подняли и поставили над ямой; кузнец схватил тяжелый деревянный молот и набросился на форму: пусть он выбьет ударами почву из-под собственных ног – он не остановится! Глиняная корка со звоном отколачивалась: мастер направил удар в лоб фигуры, черепки посыпались дождем, и, как по волшебству, обнажилась голова тура – блестящая, сверкающая, отливающая всеми огненными оттенками, и вся цельная, без малейшего изъяна до самых кончиков рогов! Но кузнец, словно в гневе, продолжал бить молотком по бокам, по спине, по бедрам, по ногам, и черепки спадали с них, как шелуха, и всюду выступало бронзовое изображение! Цельное, безупречно вылитое, с головы до ног!

Кузнец просиял улыбкой сквозь сажу, пот и золу; по-детски просияло все его морщинистое, бородатое лицо, блеснули все белые зубы. Толе поднял свою широкую руку и ударил по руке кузнеца:

– Поздравляю и благодарю!

Восторг был всеобщим, потому что зрелище было чудесное; тур, вылитый из блестящего радужного металла, словно из чистого золота и солнца, стоял как живой; вчера еще смертный и гуляющий, как все прочие быки по полю, а сегодня обретший бессмертие!

Все понимали, что это важное событие для страны: создано было священное знамя объединения, изображение которого сплотит вокруг себя всех верующих. Да, в том, что было создано сегодня, был залог будущей судьбы кимвров!

Кузнец обошел вокруг изображения, сияя радостью, сам словно только что вышедший из чеканки. Пока оно еще так горячо, что к нему нельзя прикоснуться, но он внимательно рассматривает его, наклоняется, приглядывается и кивает с довольным видом: форма воспроизведена во всех мельчайших подробностях, все мелочи восковой модели повторены металлом, даже отпечаток лепивших ее пальцев; да, даже столь неуловимая тонкая вещь, как отпечаток пальцев, и та была увековечена!

Кузнец покачал головой, и лицо его затуманилось: жаль, что грек не видит этого! В сущности, это его работа; модель, изображение быка – дело его рук. Другие несли ответственность, хлопоты, заботы, труд по отливке, но дух был его. Кузнец не мог в этом не сознаться.

Художники очень чувствительный народ – они или жалуются, что другие похищают их замыслы, или же, наоборот, отмахиваются обеими руками от признания их заслуг и всю честь приписывают тому, кого считают выше себя: последнее бывает реже, но и то и другое вызывается внутренними наблюдениями, которых бы не почувствовал обыкновенный человек. Тем более в данном случае: разве могло быть какое-нибудь сравнение между свободным человеком и рабом! Ведь грек… хотя, положим, теперь он был на свободе и на пути к югу… Как-то он прокладывает себе путь через леса один-одинешенек, любопытно было бы узнать?..

Что такое? Ах да, не все еще знают об этом. Но разве грека Эйернега не заклали вместе с другими шестью вчера вечером? В том-то и дело, что нет; он убежал. Когда пришли за этими семерыми, его в клетке не оказалось; как он выбрался, никому было неизвестно; бесполезно было травить его собаками – он уже успел удрать далеко, вместе с ним пропал ведь и конь. Пришлось забрать вместо него другого раба из крытых дерном землянок, приблизительно такого же роста, и принести в жертву.