Явдат Ильясов - Месть Анахиты
Охрана ворот навалилась на ручки подъемных колес; катаракта, в закатных лучах будто облитая кровью, медленно поднялась, ощерив острые зубья внизу.
Аполлоний сам вышел с оливковой ветвью встретить пришельцев.
— Красс, — грозно молвил центурион и неуклюже сунул стратегу свиток с восковой печатью. — Землю и воду.
— Добрые гости к счастью, — улыбнулся сдержанно стратег. — Вы успели кстати. Сегодня у нас свадебный пир. Я выдаю дочь замуж. За него, — кивнул он на юного атлета рядом с собой.
Корнелий смотрел мимо стратега, внутрь города. Ничего не видно. Проход загорожен толпой встречающих. Они безоружны.
— Землю и воду, — тупо сказал Корнелий.
— Будет вам и земля, и вода, — усмехнулся красивый грек. — А пока отведайте нашего вина.
Он сделал знак стоящим позади. Ему подали кувшин и чашу. Стратег налил полную чашу темного вина, сделал глоток, чтобы показать, что оно не отравлено, и поднес центуриону.
Корнелий с удовольствием выпил. Хорошее вино. Не хуже фалернского. Что ж, начало доброе.
Два старика. Одного, пожалуй, возраста. Но как они непохожи: плотный, суровый и закаленный римский воитель в крепком пластинчатом панцире, прочно, как вкопанный, стоящий на широко расставленных ногах, и высокий, тонкий, неторопливый, даже будто несколько вялый эллин-книгочей.
В здешних местах, каким бы изнуряюще жарким ни был день, к вечеру холодает. Ночью даже бросает в дрожь. Потому Аполлоний накинул поверх хитона — рубахи, доходившей до колен, шерстяной длинный плащ — гиматий.
Это просторный прямоугольный кусок плотной ткани. По утрам к ней пришиваются гирьки, чтобы она, оттянувшись, красиво располагалась на теле. Гиматий ничем не закреплен на плечах, — отсюда у греков умение держаться спокойно и прямо, не делая лишних движений.
По новому знаку стратега к римлянам вышли с кувшинами девушки. Все делала Зенодотия, чтобы задобрить незваных гостей. У гречанок плащи доставали до щиколоток; некоторые набросили край гиматия на голову, прикрыв часть лица. Они с опаской подходили к повеселевшим солдатам и, принужденно улыбаясь, угощали их вином.
Тит, отступивший назад, в строй, не будь дурак, изловчился ущипнуть одну.
Она испуганно обернулась.
Он нахально ей мигнул.
Она растерянно улыбнулась. Первый раз к ней прикоснулась мужская рука.
Будет дело!
У ног центуриона, по обычаю восточного гостеприимства, свалили спутанного барана и перерезали ему горло. И яркое кровяное пятно на земле сверкнуло вторым алым солнцем, притянув к себе все краски заката.
Переливчато и пронзительно запела волынка.
— Проходите, друзья! Добро пожаловать.
Гостей усадили отдельно, у стен Торговой палаты под священной горой, за двумя длинными столами, сбитыми из коротких домашних столов. Народу много, возлечь негде, придется сидеть.
Солдаты заботливо, чтобы оружие находилось под рукой, сложили шлемы, составили щиты и копья позади себя под стеной и достали из распряженных повозок толстые короткие плащи, поскольку студеный воздух быстро остывших гор и пустынь уж начинал леденить им пряжки, бляхи поясов и портупей и пластины панцирей, — немало всякого железа было на них.
Золотое пламя трепетало в больших светильниках на столах, тесно сдвинутых на агоре, и металось в кострах поодаль, над которыми на особых вертелах дожаривались туши овец и коз. Вся Зенодотия была здесь, даже мрачные старухи не усидели дома. Золотой свет колебался на возбужденных лицах и струился, мерцая, по огромным блюдам с рыбой, сыром, птицей, плодами и, конечно, излюбленной фасолью.
Самая грубая одежда на плечах простых граждан, которых стратег пригласил всех на свадьбу, казалась при этом зыбком, то ярко вспыхивающем, то вдруг тускнеющем свете дорогой, из китайской парчи, — ее иногда завозили сюда по Великому шелковому пути.
А плотное льняное платье на бледной невесте, сидевшей с женихом неподалеку от непрошеных гостей, во главе соседнего стола, выглядело и вовсе царским.
И сама она, в золотой диадеме с драгоценными каменьями, в золотых серьгах и браслетах, вся в жемчугах, казалась восточной царицей. Не струны арф звенели на площади, а ее украшения.
Что-то загадочно древнее было в этом шумном скопище стройных и смуглых людей. От тех незапамятных времен, когда их предки, под напором других народов, оставили Северный Кавказ и двинулись на запад по просторам черноморских степей, зажигая на стоянках костры.
Римляне бесстрастно наблюдали за чужой радостью.
Им хотелось пить и есть.
И они выжидательно сидели у столов, опершись локтями о доски и положив на кулаки тяжелые подбородки.
Один Фортунат устроился в сторонке, на каменной скамье, возле оружия. Ему одному не хотелось ни пить, ни есть. У ворот он отвернулся от чаши, которую, отведав сама, предложила ему одна из юных гречанок. И в глаза ей не взглянул.
Подите вы все…
У него мозг отек. Свет больно резал глаза. И временами вся площадь в огнях начинала дико вращаться перед ним.
Сердце колотилось.
Фортунат, задыхаясь, отваливался к стене и рукой, сведенной судорогой, отирал горькую слюну.
Считалось, он стережет оружие, но расхватай сейчас кто-нибудь чужой щиты и копья, Фортунат не смог бы даже встать.
Тащите. Ну вас всех…
Двух первых жареных баранов, румяных, сочащихся жиром, сняв их с вертелов, греки поднесли, в знак уважения, на огромных медных блюдах к столам оживившихся легионеров.
— Прошу наполнить чаши! — встал за соседним столом стратег Аполлоний.
Перед гостями громоздились вперемешку большие кувшины с вином и чистой водой, а также кратеры — вместительные сосуды для их смешивания.
Но кратер солдату ни к чему. Не станет он с устатку портить вино.
Стратег что-то там говорил долго и красочно и, видимо, шутил: греки вокруг смеялись. Тит, нетерпеливый и жадный, не слушал его: налив до краев глубокую чашу крепким питьем, он украдкой выдул ее и заел горькой редькой.
И центурион не удержал его.
К тому времени, когда Аполлоний, провозгласив тост, поднес обеими руками чашу ко рту, Тит успел вновь наполнить свою — и выпил вместе со всеми.
Развеселились!
Солдаты рубили мечами бараньи и козьи туши и со смехом вырывали друг у друга сочные, с кровью, лучшие куски.
И пили без всяких здравиц, кто сколько хочет. Кому сколько влезет.
Они швыряли кости куда попало, разбивали, небрежно роняя, кубки и блюда.
— Фортунат! — обернулся Тит. — Оставь эти проклятые железки, никто их не тронет, — ступай сюда!
Юнец умирающе покачал головой. Его мутило от одного вида кувшинов и чаш и позывало на рвоту от доносившегося до него винного духа.
