Багдан Сушинский - Путь воина
Клиша понимающе помолчал и отсюда, с высоты холма, вновь осмотрел муравьиную возню крестьянских сотен. Одни из них все еще штурмовали небольшую гору, тащась туда со штурмовыми лестницами и пытаясь преодолевать по ним словно по кладкам ими же вырытые крепостные рвы; другие учились сводить в лагерь крестьянские повозки, стягивая их колеса цепями и поднимая вверх оглобли; третьи в сотый раз меняли позиции двух старых, отрытых из песка — из казачьих тайников — турецких орудий, припрятанных еще, как говорят, со времен кошевого атамана Микошинского.
Сам Клиша подобной выучки не знавал даже на Сечи. О ней вспоминали разве что сечевые старцы, да и те — из воспоминаний таких же старцев. Говорят, таким образом когда-то готовил свои войска только Криштоф Косинский [9], до конца дней своих не признававший казачьей вольности и пытавшийся из такой вот «вооруженной отары», создать войско, которое по дисциплине своей не уступало бы римским легионам.
— Мне известно, что на Косинского ты, полковник, молишься, как на икону Николая Чудотворца, — едва заметно ухмыльнулся Хмельницкий.
Тридцатилетний полковник молча кивнул. Истощенный какой-то хворью, он и сам немало страдал от учений, однако признаться в этом Хмельницкому стеснялся.
— Кажется, ты даже из рода этого рыцаря?
— Хотя не все верят этому.
— На Сечи родословные не в чести. Здесь в чести та слава, которая добыта каждым из нас.
— Но лучше добывать ее, зная, что точно так же честно добывали эту славу твои предки, знатные казачьи атаманы.
— Мне, полковник, нужна не слава твоих предков, а твой воинский опыт. Поэтому казаков своих не жалей. Наша жалость к ним проявится там, под стенами Кодака и мощных княжеских замков. Когда вместо глупой смерти тысяч повстанцев, по-солдатски погибнут всего лишь сотни. Да и те, изумляя врагов своим искусством.
— Понял, гетман.
Хмельницкий внимательно взглянул на полковника. Клиша был первым, кто назвал его гетманом, титула которого он еще не удостоен и неизвестно, удостоится ли когда-нибудь. Однако сейчас лицо Клиши оставалось непроницаемым.
«Этот поддержит меня, — понял Хмельницкий. — Как бы ни сложилась ситуация на казачьем совете».
— Говорят, ты знаешь татарский?
— Два года пробыл в плену. Под Кафой. Но и до этого мог допросить попавшегося мне в руки татарина. Есть кто-то важный?
— Важным будешь ты, полковник. Вновь отправишься в Крым, только в этот раз — главе моего посольства [10].
— Кто меня там примет? — растерянно усмехнулся Клиша. — Кто там, в Бахчисарае, станет слушать меня, полковник?
— Вначале тебя выслушают в Перекопе. Сам Тугай-бей, которому я напишу письмо. В этом же письме буду просить, чтобы он отправился с тобой в Бахчисарай и помог убедить Ислам-Гирея заключить с нами военный союз.
— С нами? С кем это? — оглянулся вокруг себя Клиша.
— Какой же ты дипломат, если спрашиваешь «с кем»? — полушутя-полувсерьез упрекнул его Хмельницкий. — С нами — с народной армией Украины, в которой казачество слилось с отрядами ополченцев. Огромной, сильной армией, насчитывающей уже около ста тысяч сабель, — обвел он рукой поле учений, на котором было чуть более трех тысяч воинов.
Клиша уже по-новому осмотрел их воинство и задумчиво поскреб подбородок.
— Ста пока нет. Но ведь будет же когда-нибудь, правда, гетман? За нами пойдут. Должны пойти. Много полков и отрядов создано в глубинах Украины, которые уже действуют и которые ждут нас.
— Вот об этом и скажешь в Бахчисарае, помня, что пот, который костяк нашего войска проливает в эти дни на ратных полях, вернется нам спасенной кровью братьев наших.
— Должен вернуться. Когда в дорогу, гетман?
— Завтра.
— Но… надо бы…
— Поспишь в седле. Ночь посидишь с двумя пленными татарами, вспомнишь язык, свыкнешься с ордынцами, чтобы не тушевался перед ними.
— А кто его знает? — азартно встрепенулся полковник. — Вдруг нас уже более ста тысяч? Как думаешь, поверят, если тысяч на десять привру?
— Главное — не проговорись, что нас тут и четырех тысяч не набирается, величайший из врунов Дикого поля, — иронично предупредил Хмельницкий. — Вояк еще кое-как по селам наскребу, — вздохнул он. — Но где взять дипломатов, способных говорить не только с ордынцами, но и с Европой?
15
Бал у герцогини д'Анжу кардинал Мазарини использовал для того, чтобы в непринужденной обстановке встретиться с нужными ему людьми — министрами, промышленниками, владельцами крупных поместий в окрестностях Парижа.
Он не так уж часто посещал подобные аристократические собрания, но по его приказу виконт де Жермен составлял не только список балов и заседаний салонов, которые предполагались в Париже в течение текущего месяца, но и через доверенных лиц тщательно знакомился со списками приглашенных. Так что Мазарини знал, куда он шел и на кого следует тратить время. Пользуясь возможностью, он не раз умышленно подставлял себя под «случайный разговор» с тем человеком, которого уже давно собирался пригласить к себе в рабочий кабинет. Но там была бы иная атмосфера, а, следовательно, складывался бы совершенно другой разговор.
Появление графини де Ляфер на балу у герцогини не планировалось. Что, однако, не помешало владелице солидного замка в Шварценгрюндене «снизойти» в разгар бала, без мужа или сопровождающего, в роскошном белом платье, которому позавидовала бы любая королева мира.
— Из всех добропорядочных аристократов, осчастлививших своим присутствием нашу герцогиню, мне, признаться, нужны только вы, мсье кардинал, — предстала она перед Мазарини в то время, когда слуги начали уже по третьему кругу разносить бокалы с вином.
— Не знаю, будет ли прок от нашей беседы, — мило улыбнулся Мазарини, — но что весь парижский свет заметит, как первый министр блистал в обществе супруги помощника одного из своих министров, не сомневаюсь.
— А какое множество милейших версий породит это событие, — почти застенчиво улыбалась графиня, наклоняясь к Мазарини так, словно собиралась пить на брудершафт. — Однако у меня к вам дело, — ограничилась Диана де Ляфер всего лишь игривым чоканьем бокалов. — Срочное и весьма важное. Не только для нас с вами, но и для Франции.
— Вы — известная в Париже интриганка, — шутливо заметил кардинал, — поэтому я не верю ни одному вашему обещанию, вообще ни одному слову.
— Пожалеете, ваше высокопреосвященство.
— Вы кого угодно завлечете в свои сети и обманете, — грубо отшучивался кардинал, отходя тем не менее к стоящему за колоннадами небольшому столику на двоих. — Не говоря уже о бедном первом министре, известном своей епархиальной доверчивостью.
