Евгений Шалашов - Десятый самозванец
— Заткни хлебало да не причитай, — оборвал его Акундинов, обшаривая тело цыгана и снимая с того широкий кожаный пояс, в котором что-то позвякивало. Потом снял с атамана кожаную кису.
— Тимоша, да как же ты так? — продолжал скулить Костка, прижав к себе фляги, будто младенцев.
— А так, — хмуро обронил тот, ссыпая в собственный кошель добычу, которой было негусто — три штуки ефимков, да рубля на два «чешуек». Потом немного подумав, развязал свой кафтан и повязал вокруг рубахи пояс цыгана — очень уж удобный и незаметный!
— Скажи-ка, целовальник-то там один али нет? — спросил Акундинов. — Много народу-то в кабаке?
— Порядочно, — ответил приятель. — А на кой тебе?
— Да теперь уж и незачем. Хотел было с кабатчиком-подлецом еще поквитаться, но не судьба. Пусть живет, паскуда! — выдохнул Тимофей, подходя к побродяжке, которая так и продолжала спать. — Костка, бабу хочешь?
— Да ты что, Тимоша, какая еще баба? — остолбенел тот. — Бежать нам нужно! А если зайдет кто?
— Эт-то точно, — с сожалением согласился Тимофей, отворачиваясь от женщины. Но та на свою беду решила проснуться.
— Парни, а чо тут деется-то? — приподняла пьянчужка голову и обвела двор мутным взглядом. Увидев тела, заорала хриплым с перепоя голосом: — Ой, лихоньки!
— Ах ты, курва старая, — мгновенно повернулся Акундинов к бабе, хватая ее за горло. — Молчи, дура!
Насмерть перепуганная баба утробно пискнула и вытаращила глаза.
— Так вот, молча и лежи… — буркнул Тимоха, отпуская бабу. — Смотри у меня… — показал ей кулак, — язык выдеру!
Та продолжала таращиться, напустивши от испуга лужу.
— Да ладно, — примирительно сказал Костка, подходя поближе. — Никому она не скажет.
— Ну живи тогда, — разрешил Тимофей, отходя от бабы. Подобрав саблю, стал чистить ее о кафтан убитого Федота.
Побирушка успокоилась, решив, что убивать ее не собираются:
— Не боись, парни. Никому ни словечка не скажу, — пообещала она. — Я как рыба об лед… Ничего не видела, ничего не слышала и знать ничего не знаю… Только, — умоляюще попросила она, — поднес бы ты винца зелененького. А то что-то мне совсем тошно.
— Поднесу уж, — согласно кивнул Акундинов и велел Конюхову: — Дай ей хлебнуть…
Костка, откупорив фляжку, подал ее бабе. Та с довольным видом присосалась к горлышку и сделала один длиннющий глоток, потом второй, третий…
— Хватит, хватит, — забеспокоился Конюхов, отбирая баклагу. — Ишь, присосалась-то, как пиявка к голой жопе.
— Хлебнула? — спросил у бабы Тимофей. — Куда же в тебя и влезает?
— Ух, красота! — довольно заулыбалась пьянчужка, показывая редкие зубы. — Теперь можно бы и мужичка… Как, парни? Может, еще глоточек дадите, дык я бы вам обоим и дала…
У Акундинова от одного вида ее щербатой пасти с гнилыми зубами всякое желание улетучилось.
— Да пошла бы ты… полем да через ясный пень, — буркнул он.
— Ты, Тимошенька, мной-то не гнушайся, — захихикала баба, — а то, гляди, потом-то, может, и такой у тебя бабы не будет. Вспомнишь меня, Катюху-то, сла-а-день-кую!
— Вспомню-вспомню, — кивнул было Акундинов, уходя, но спохватился. — Имя-то мое откуда знаешь?
— Дык когда пил ты давеча с Федотом, дык и услышала, — преданно посмотрела пьяная шлюха. — А потом что было, не помнишь разве? Я же тебя, хи-хи, когда ты в кости-то продулся, вместе с Федотом да цыганом и удоволивала. Ты не сумлевайся, я молчать буду, особливо если ты мне еще глотнуть-то дашь. Хошь, на кресте поклянусь?
— Ну, поклянись, — согласился Тимофей, напрочь не помнивший — когда это они успели «удоволиться»? — А крест-то у тебя есть? Али пропила?
— Да как можно-то? — возмутилась женщина. — Вот, гляди, — вытащила она из-под ворота крест на кожаном ремешке. — Вот, мол, крест святой, что никакого убивцу Тимошку-приказного я не видела! Поклясться, а?
Кажется, бабу, «догнало» с пары-то глотков, и теперь она уже не соображает, что говорит. Да такая клятва — хуже любого оговора!
— Дай-ка, крест я твой гляну, — наклонился к ней Акундинов и, взяв ремешок обеими руками, потянул на себя, затягивая его на прыщавой, давно не мытой шее…
Душить Тимофею еще не приходилось. Потому баба захрипела, задергалась и вцепилась зубами в его руку. А тут еще и придурок Костка — подскочил и стал оттаскивать друга от бабы, отчего прелый ремешок натянулся, как струна, а потом лопнул…
Недодушенная баба упала на спину, откашливаясь и отплевываясь. Конюхов, не удержавшись на ногах, повалился на спину, увлекая за собой Акундинова. Разъярившийся Тимоха, вырвавшись из захвата приятеля, обернулся и ударил того кулаком в зубы. Потом, озлившись, выхватил саблю и полоснул клинком по бабе один раз, потом другой, третий.
— Тимоша, Тимоша! — испуганно кричал Костка, хватая его сзади поперек туловища. — Опомнись, да что же ты творишь-то? Ты же ее насмерть уделаешь!
Акундинов попытался стряхнуть с себя друга, но тот держался, как клещ. А не удержался бы, так еще и неизвестно — а не полоснул бы и его в горячке?
— Ладно, ладно, — забормотал Тимофей, успокоившись и уронив саблю. — Все!
Костка помедлил, но руки разжал. Потом, не замечая разбитого рта, проворно пробежал по дворику и, выглянув за угол, стал подбирать фляги:
— Утекать надо! И побыстрее, пока кто-нибудь не нагрянул! Стрельцы зайдут да увидят такое — так они и спрашивать не будут, а просто возьмут да и пальнут в нас обоих!
— Дай-ка сюда, — взял Акундинов одну из баклажек и основательно приложился к ней.
— Тимоша, ну давай же, быстрее. Увидит кто! — в нетерпении перебирал ногами Костка, торопя друга до тех пор, пока тот не прыгнул в седло.
Оставив лошадей во дворе, приятели вошли в избу и уныло расселись по разным лавкам. Осенью вечер наступает быстро, и очень скоро за слюдяным окошечком стало темно.
— Зябко чего-то, — поежился Конюхов. — Может, печь истопить?
С утра ни тот ни другой не соизволили это сделать.
— Топи, — равнодушно отозвался Тимофей.
Константин сбегал во двор, притащил охапку поленьев и быстро разжег печку. Сразу же стало веселее. То ли от тепла, то ли от света пламени, то ли от гудения в трубе.
Костка, присевши около устья, стал любоваться пламенем, подкидывая время от времени поленья. Друзья молчали.
— Тимоша, а у тебя весь кафтан в крови, — прервал молчание Конюхов. — Теперь ведь и не отстирать…
Акундинов молча снял с себя кафтан и, особо не раздумывая, бросил его в огонь. В избе сразу же запахло паленой шерстью.
— Ты чего это? — удивился Костка. — Крепкая одежа-то…
