Феликс Разумовский - Умытые кровью. Книга I. Поганое семя
Наконец глаза штабс-капитана закрылись, дыхание сделалось прерывистым, и, не в силах сдержаться, он громко закричал:
– Варя, Варька, Варвара!
Руки его судорожно обняли Киску, и сейчас же, извернувшись, словно разъяренная пантера, она дала Граевскому пощечину:
– Мерзавец, меня зовут Ксения.
Быстро натянула панталоны, одернула подол и, неожиданно всхлипнув, пошла прочь. В ее спутанных волосах застряли соломинки.
– Ксения, постой, Ксения. – Граевскому вдруг стало нестерпимо жаль ее, он бросился следом, чтобы обнять свою случайную возлюбленную, но не успел.
В небе возник надрывный, стремительно приближающийся рев, от его захлебывающегося, леденящего душу звука, казалось, останавливалось сердце. Граевский застыл, попятился, и в это мгновение сверху будто ударила черная молния. С грохотом взвился огненный смерч, во все стороны разлетаясь осколками смертельного металла. Страшная сила легко, будто пушинку, подняла штабс-капитана в воздух, и на миг его сознание окуталось мраком. Очнулся он от удара о землю – гулкого, всем телом, и, помотав чугунной головой, сразу же услышал крик, истошный, полный невыразимой муки и ужаса смерти.
Шатаясь, Граевский встал, шагнул к развороченной стене сарая и вдруг весь похолодел, замер, словно превратился в ледяную статую. В отблесках горящей соломы он увидел Киску. Царапая пальцами дымящуюся землю, она судорожно корчилась в кровавой луже. Одной ноги у нее не было, другая, оторванная в колене, держалась на сухожилиях. Граевскому вдруг бросился в глаза лоскуток белой кожи, выглядывающий из-под кровавого чулка.
– Сейчас, Ксения, сейчас. – Не обращая внимания на близкие разрывы, он склонился над раненой и принялся осторожно переворачивать ее на спину. – Санитары, сюда!
Перевернул, и крик замер у него в горле. У Киски был разворочен живот. На всю жизнь Граевский запомнил ее лицо – огромный, распяленный в животном крике рот, полные муки, безумные от ужаса глаза.
Какие там санитары! Торопясь, он вытащил из кобуры наган и, не касаясь курка, выстрелил самовзводом. Револьвер зло дернулся в его руке, и рыжие волосы Киски окрасились кровью. Страшный крик ее оборвался, изувеченное тело неподвижно раскинулось.
Сгорбившись, словно от непосильной тяжести, штабс-капитан принес лопату, накрыл труп одеялом и принялся рыть могилу. Сухие спазмы душили его, этим выстрелом он расколол свою душу на мелкие, бесформенные кусочки. Граевскому вдруг показалось, что вместе с Киской он убил Варвару и всех близких ему женщин, что вот так, одним движением указательного пальца, он погубил саму любовь.
Он остервенело рыл податливую землю. Затем словно лопнул нарыв в его душе, на сердце сделалось прохладно, муть в голове улеглась. Мир стал противен ему, он больше не хотел принимать его таким, – мир, где убивают женщин, где добро, зло, рай, ад всего лишь апостольские бредни, пустые измышления, чтобы легче погонять людское стадо. Реальна только крепкая рука, сжимающая револьвер…
Пот заливал Граевскому глаза, а он все рыл и рыл, чувствуя, что вместе с Киской что-то умерло в нем самом. Сверху на него лился свет круглой, холодной луны.
Стрельба между тем закончилась, люди стали выходить из убежищ. Они равнодушно смотрели на набухшее кровью одеяло, на Граевского, с бешеной яростью вгрызающегося в землю, опускали глаза и молча проходили мимо.
Наконец штабс-капитан насыпал над могилой холмик, минуту постоял и медленно пошел к себе в роту. В голове у него не осталось никаких мыслей, он только ощущал страшную усталость. Душа будто выгорела. На полпути он остановился, вытащил из нагрудного кармана Варварино письмо и, бережно развернув, поднес к лицу. Аромат духов развеялся, бумага отдавала порохом, запахами земли и пота. Граевский чиркнул спичкой и, пока она горела, смотрел на знакомый, по-детски крупный почерк. «Очень тебя люблю. Твоя В.»
«Сука. – Желтый огонек обжег пальцы, и он, словно проснувшись, вдруг принялся рвать письмо на мелкие клочки. – Ну, вот и все. Нет тебя больше».
Ветер подхватил обрывки прошлого, закружил и унес в темноту.
«К черту все». Граевский дрожащими пальцами достал папиросу, закурил со второй попытки и пошел дальше. Равнодушные чужие звезды смотрели на него с начинающего светлеть неба.
II
Два года, словно девчонка-недотрога, Румыния держалась особняком, в войну не вступала. Наконец поддалась на уговоры и уже к ноябрю шестнадцатого года была жестоко изнасилована. Пал Бухарест. Треть румынской армии попала в плен. Оставшиеся боеспособные части отошли в провинцию Молдова и заняли позиции от Монастырки до Ирештидевице, только толку было от них, как от козла молока.
Русскому командованию пришлось сдвинуть весь фронт на юг, чтобы прикрыть Бессарабию. Новохоперский полк, в котором служил Граевский, укрепился в районе Гимеша и держал оборону против соединений германской армии генерала Герока. Немцы воевали напористо, зло, и русские войска несли большие потери. У Граевского полуротами командовали унтер-офицеры, больше трети личного состава погибло, и, когда из полка позвонили, что в его распоряжение направляется прапорщик, штабс-капитан заметно воодушевился.
Он только что вернулся с обхода и, повесив мокрую шинель на гвоздь, собирался высушить портянки – ноябрь выдался дождливый, в траншеях на полвершка стояла жидкая грязь. В просторной офицерской землянке жарко топилась печурка, свет керосиновой лампы едва пробивался сквозь завесу табачного дыма. Воздух был сперт, пахло ногами, сыростью и отволглыми буковыми бревнами. Офицеры отдыхали – слышался храп, шелестели засаленные карты, в углу задумчиво наигрывал на гитаре прапорщик Паршин.
– Нет, Граевский, что ни говори, а женщина – она из ребра. – Желая поговорить, Ухтомский поднялся с дощатой койки и указал на вскрытый посылочный ящик: – Изволь убедиться сам. – Ухмыльнулся и вытащил небольшой сафьяновый футляр. – Маникюрный набор, черт побери, совершенно необходимая на фронте вещь. В серебре, с перламутровой отделкой. Тетя прислала, надо признать, сердце у нее всегда было доброе.
Он только что получил с почтой посылку от княгини Белозеровой, страстной путешественницы, проведшей без малого три года в кругосветном вояже. Едва возвратившись на родину, она с ужасом узнала, что любимый племянник из царского дворца перебрался в грязные окопы, и решила хоть чем-нибудь скрасить его существование. Помимо маникюрного набора в посылке была дюжина кальсон, шелковых, с золотым шитьем по нежно-розовому фону, гаванские сигары с серебряным ножичком-гильотинкой для отрезания кончиков и две бутылки токайского урожая 1853 года.
