Далия Трускиновская - Запах янтаря
– Да, верно, лошади… Как раз в тот день утром ты привел во двор вороную кобылу лейтенанта Ангстрема. Ну, помнишь? Помнишь – может, даже не совсем утро, а ближе к полудню? Небо синее, солнце жаркое, и ты проводишь кобылу по нашему крошечному дворику, а она балуется и хватает тебя мягкими губами за полу потрепанного кафтана – ты что, в карманах морковку носил?
– Ну, морковку… И что же тут смешного?
– Я вспомнила, как месяц назад впервые увидела тебя из окна и спросила отца – это и есть наш новый конюх? Он ответил – да, и, кажется, толковый. По крайней мере за лошадьми господ лейтенантов присмотрит как надобно. Седлая нетерпеливую кобылу, ты так и нырял – то под шеей, то под животом, расправляя подпруги. Чувствовалось, какую радость доставляет тебе возня с лошадьми. Ты и по крупу ее похлопывал, и гриву ей ерошил да приглаживал, и даже, схватив обеими руками за кольца уздечки, поцеловал прямо в нос. Посмотри, говорил отец, куда нашим увальням до этого парня! Я согласилась. Одной рукой ты держал плетеный повод, другой откидывал волосы с лица и глядел ввысь, в небо, словно дыша его далекой прохладой. Я о чем-то громко заговорила с отцом, но ты даже не взглянул на мое окно. Вот это уже были чудеса – слышать женский голос и даже не посмотреть, кому он принадлежит!
– Я посмотрел, только осторожно. Мне совсем не хотелось, чтобы ты видела меня таким. Я ведь знал, что вернусь сюда в драгунском мундире, синем с красным, при шпаге, как подобает офицеру. А во время путешествия я оброс на изумление густой бородой, усов же не подстригал целую вечность. Притом был на мне серый латаный кафтанишко, как у обозного мужика, домотканая рубаха, на ногах – постолы. Уж потом разжился старыми сапогами…
– Но я тебе понравилась? Понравилась?
– Да. Очень. Только я удивился сперва – все бюргерские дочки беленькие, одна ты – с отливом в вороново крыло. Как в сказке – белолица да черноброва. Но твои волосы я бы в длинную косу заплел и спрятал, чтобы никто на них зря не глазел. А ты выпустила кудри на лоб до самых бровей!
– Глупый, это прическа такая – «фонтанж» называется. Однажды на охоте у французского короля графиня де Фонтанж растрепала волосы, все булавки разлетелись. Она не растерялась, сняла подвязку, схватила ею волосы, локоны и легли на лоб. Королю Людовику так понравилась эта прическа, что все дамы стали ее носить… Ну, у меня, конечно, не настоящий «фонтанж», там еще знаешь какую крепостную башню из волос, лент и кружев мастерить надо? На нее ни один чепчик не натянешь. Да и времени по утрам не хватит. А носить ее три дня, не расчесывая, я не могу, я так не приучена! Даже вспомнить смешно – как мы все ждали новостей из Парижа. Оттуда с великим опозданием приходили моды, залетали какие-то неясные отголоски роскошных балов, блистательных прогулок, королевских охот. Это был недосягаемый рай.
А здесь – сиди и благонравно жди, пока к тебе посватается достойный жених. Хорошо еще, если он из Большой гильдии – тогда хоть свадьбу шумную сыграют. За день до венчания гости с барабанным боем объедут вокруг Риги. Меня повезут в Мюнстерский зал, там господа члены магистрата и почтенные купцы выпьют за мое здоровье. Но за всеми хлопотами да тревогами я с перепугу и не замечу, как промчится самый праздничный день в жизни. Некому меня собирать под венец, матери давно нет. Но скорее всего меня выдадут за одного из наших подмастерьев – за Вильгельма или за Иоганна. Сыновей у отца нет, я одна, и негоже отдавать дело в чужие руки. А еще я могу… нет, могла бы выйти замуж за Олафа Ангстрема, которого определили к нам на постой вместе с Бьорном Фалькенбергом год назад вместо лейтенанта Ундсета. Бьорн женат, скоро к нему из Стокгольма приедет его Ингрид – Господи, где же их всех разместить? Даже если я отдам им свою комнату, а сама с Маде поселюсь в отцовском крошечном кабинете, где он принимает самых видных заказчиков, это выручит нас ненадолго. Бьорн говорил, что Ингрид ждет маленького. А Олаф пока холост. Он красив, это верно, нашим толстощеким Вильгельму и Иоганну с ним равняться бесполезно, но мало радости – быть женой шведского офицера в это ненадежное время. Да отец бы и не отдал меня Олафу. Я – дочь мастера и должна стать женой мастера.
Я с детства знала это. Меня к тому и готовили – быть примерной женой и матерью. Быть гордостью своего мужа и родных! Но какое это теперь имеет значение? Давай лучше сразу начнем с утра того самого дня.
Я проснулась в своем маленьком, чистеньком, уютном, ухоженном янтарном королевстве. Но на душе было неспокойно. Мне приснился странный сон, я тщетно пыталась его вспомнить, и мое бессилие огорчало и угнетало меня. Я медленно обводила взглядом комнату – это было мое утреннее приветствие янтарю.
Я подружилась с ним в детстве. Загубленные учениками заготовки были моими игрушками, я строила из них замки на полу отцовской мастерской. Однажды я нашла за его столиком потерянный кусочек, посмотрела сквозь него на свет и увидела внутри жучка. Когда у меня хотели забрать находку, я так просила и плакала, что жучка, несомненно предназначенного для другой надобности, мне отдали. Я долго хранила янтарик в шкатулке с материнскими украшениями, а потом Йорен догадался, хитро обточил его, оправил в скромное серебро, и я сделала его своим амулетом. Но это было позже, когда мне исполнилось четырнадцать…
Подмастерья меня баловали – мастерили на скорую руку из ненужных обломков четвероногие кругленькие фигурки, было время – даже шлифовали их, хотя за такие глупости получали нагоняй от отца. Я проводила пальцем по припорошенному белой пылью камню, и оставался сверкающий след… Потом мне позволили протирать янтарные шкатулки и чаши, зеркальные ободки и настенные украшения. Я подолгу держала их в руках, отец смеялся – моя дочь, о каком сказочном принце ты мечтаешь? Отец был хорошим мастером. Но смотреть вглубь отшлифованного янтаря меня научил не он, а Йорен. Смотришь, а в голову приходят разные чудеса, даже песни. Только не те баллады, которые так любили мои подружки, да и сама я их охотно пела за рукоделием, – про графа Фалькенштейна, про королевских детей, про рыцаря Улингера. Они были складные и чувствительные, особенно та, где юный граф приезжает к монастырским воротам, а навстречу выходит его возлюбленная в монашеском наряде. В это месте мне всегда хотелось плакать, так жалко было бедного графа и его невесту. Но баллады и янтарь – это было совсем, совсем разное… Янтарь заставлял звучать в ушах такие песни, каких еще, может, даже и на свете не было.
Однажды я смотрела на прозрачные янтарные пластинки с прожилками, и тут Маде за стеной запела что-то такое, что я замерла и не сразу догадалась ее позвать. Я никогда не понимала ее песен. В них не было ни начала достойного, ни трогательного конца, и сама она не могла объяснить толком, о чем они. Говорила – о лодочке под парусом, о братце на боевом коне, но разве же об этом бывают песни? И вот тогда она запела что-то неожиданно знакомое, нежное, долгожданное… Потом я просила ее повторить, но она застеснялась.
